Огонь на поражение - Петр Катериничев

— До свидания, — произносит она тихо, словно задаст вопрос.

— В пятницу в десять, — поднимает голову Линда. Лицо ее на мгновение смягчилось. — И не забудь про букет…

Саша вышла из здания офиса. Походка ее неуверенная, а по покрасневшим векам, несмотря на макияж, видно, что она плакала.

За ней из машины наблюдает человек — черная шляпа, длинный черный плащ, темные очки. Поднимает трубку радиотелефона, набирает номер.

В кабинете Линды мелодично запел зуммер. Поднимает трубку.

— Ты?! Надо же, пропажа!.. Рада? Да я просто счастлива… Сейчас? Прямо сейчас?.. — Щеки Линды порозовели, она облизнула губы. Голос ее чуть сел от волнения:

— Ну конечно, раз ты хочешь… Пять минут… Я просто отменю встречу.

Я от тебя без ума, ты же знаешь!..

Линда кладет трубку. Набирает номер.

— Что с «Юнион трек»? Не надо оправдываться. Я это предвидела. Хорошо, еще сутки. Но — ровно сутки. Если не будет сделано, можете считать себя свободными.

От работы? И от жизни тоже! — Линда нажимает отбой, вскакивает из-за стола, бежит к зеркалу, вытряхивает сумочку — хватает лихорадочно и помаду, и щетку для волос. Глаза ее блестят, крылья тонкого носа раздуваются в предвкушении небывалого наслаждения…

Линда стремительно выходит из здания фирмы, проходит полквартала, сворачивает в переулок — узки й, нежилой. Только два металлических контейнера для мусора. В конце переулка — «БМВ». Рядом с машиной стоит человек — длинный черный плащ, широкая шляпа, очки.

Женщина замедляет шаг, дышит взволнованно.

— У тебя сегодня такой необычный наряд… Это так сексуально… Мы поедем куда-то?.. Или… Хочешь прямо здесь?.. Я без ума от тебя… Я хочу тебя…

Может, ты хочешь поиграть… В похищение?.. В изнасилование?.. Я сделаю все, что ты хочешь… Здесь, сейчас… На мне нет ни колготок, ни трусиков… Что у тебя под плащом?.. Я забыла тебя, я хочу посмотреть… — Линда шаг за шагом приближается к человеку в плаще.

Человек медленно вытягивает руку из кармана. Кисть белая, тонкая, изящная.

В ней зажат пистолет. Тупое рыло глушителя направлено Линде в грудь.

— Я немножко боюсь… Меня это возбуждает… Ты хочешь этим?.. Ну, пожалуйста, распахни плащ… Я хочу увидеть твое тело… Если не позволишь, я даже не буду касаться его…

Палец медленно ведет «собачку». Линда встречается с человеком взглядом.

Желание и изумление в ее глазах сменяются ужасом.

— Нет… Пожалуйста… Нет… Пистолет подпрыгнул в белой руке. Еще. Еще.

Линда медленно сползает по металлической стенке контейнера. Глаза ее открыты.

Она мертва.

Толстый Ли спокоен и величествен. Очки в металлической оправе, кажется, вросли в плоское лицо, всегда брезгливо опущенные уголки рта и тяжелая невозмутимость укрупненных толстыми линзами глаз делают его похожим на большого партийного бонзу.

Светлый плащ распахнут, под ним — очень дорогой костюм, белоснежная сорочка, чуть старомодный галстук. Вместе с ним за столом — двое худеньких вьетнамцев, похожих на подростков. Высокие белые кроссовки, теплые батники, пуловеры, длинные плащи-реглан. Но, как это бывает с восточными людьми, одетыми по-европейски, все кажется надетым с чужого плеча, ношеным, не очень чистым — словно эти люди и спят так, не раздеваясь.

Толстый Ли не спеша прихлебывает из пузатого бокала. Нельзя сказать, что коньяк ему особенно нравится. Как и этот варварский кабак, где люди не умеют насладиться ни едой, ни питьем. Спешат, спешат… Европейцам все время нужно чего-то достигать, жить они не успевают. Такой мудростью — жить — обладают только восточные люди. Познавшие путь Дао.

Толстый Ли — китаец. Но родился во Вьетнаме, и ему приходилось это скрывать. Скрывать свое восхищение Поднебесной — что может быть горше?.. Но Толстый Ли из этого извлекал наслаждение, особое, вряд ли понятное европейским варварам.

Он отхлебнул из бокала. Посмаковал губами. Ли не любил выпивку, но коньяк помогал скрывать брезгливость. И к этим двум глупым вьетнамцам, и ко всем окружающим.

Нгуен и Джу. Это его люди. Особо доверенные. Обоим немного за двадцать, но под мальчишеской внешностью скрыты драконьи зубы. Оба смелы, беспощадны и необычайно жестоки. В пытках, какие они применяли, врагов ломала даже не боль, а та виртуозная, изощренная жестокость, которой их жертвы не могли постичь. Притом ни Нгуен, ни Джу не принимали наркотиков, не употребляли алкоголя — им просто нравилось то, что они делали.

Этого европейцы не понимали и не могли понять. А Толстый Ли понимал. И использовал. С помощью таких вот ребят он сумел объединить раздробленные группки вьетнамской мафии, сумел справиться со среднеазиатами и сохранить то, что осталось. А потом стал приумножать.

Толстый Ли уважал русских. Ибо только их не мог постичь. Они были странные.

Ли не забыл случай двухгодичной давности. В забегаловке недалеко от общаги, где квартировали вьетнамцы, завсегдатаем был Ваня. Спившийся алкаш, худой, жилистый, с багровым в прожилках лицом. Доедал, что оставалось, допивал, что выставляли, наверное, где-то чего-то приворовывал или подторговывал на «товарке»… Ли удивлялся, как он вообще жил: судя по лицу, от печени, почек, желудка у Вани осталось одно наименование.

Вьетнамцы, заходившие принять стаканчик, к Ване привыкли. Над ним надсмехались, иногда зло, он был на побегушках и на принесушках, его шугали совсем уже глупые чернорабочие из вьетнамцев, — Ваня только улыбался дурашливо да клянчил допить, что осталось.

А тут однажды затащили вьетнамцы за забегаловку девчонку — местную давалку малолетнюю, какая по неизвестной причине вьетнамцами брезговала и давала только кавказцам с рынка. Ее раздели, заткнули рот пачкой мелких купюр, сначала насиловали по-всякому вшестером, потом зубы повыбивали, чтобы не мешали, и в рот использовали… Веселились вовсю. Разрезвившийся Хитрый Ван зачем-то перебил девчонке пальцы на руках и ногах, а на спине вырезал ножом неприличное русское слово и велел тушью залить — пусть память будет…

О происшествии узнали на следующий день, — ходил участковый, ходили опера, да только для белых вьетнамцы все на одно лицо, да и боялись называть, да и девка та — сама блядь… Она же никуда и не заявляла.

Бабы-продавщицы в забегаловке было кормить-поить вьетнамцев напрочь отказались, да им увольнением пригрозили.

А Ваня, как узнал, сидел в уголке и плакал тихо. Пока не напился и не уснул, прямо за столом.

А еще через два дня всех шестерых вьетнамцев, что девку уродовали, нашли в их же общаге, в комнате. Были они просто порублены топором на куски, как говядина.

Боссы насторожились, да на пьяненького Ваню никто не подумал.

А вечером того же дня загорелась общага. То ее крыло, где жили как раз вьетнамцы. Загорелась сразу и споро, да и двери оказались приперты поленцами. По коридору же бродил Ваня с огромным, на длинном древке топором и попросту рубил любого, кто пытался выскочить.

Погибло много. Сам Ваня тоже сгорел.

И ведь девчонка та не была ему ни родственницей, ни блядью — просто никем!

Другой случай тоже удивил Толстого Ли. Было это в кабаке закрытом, дорогом — дороже не бывает. Запели какую-то тягучую русскую песню, что-то про рощу и журавлей пролетающих, как крутейший авторитет, вор в законе по кличке Гранд, седой, импозантный, умный, вдруг рванул на себе галстук, рубашку, упал головой на стол и заплакал. Да что плакал — рыдал!

Не это удивило. Он ведь действительно оставил на другой день все дела и ушел. В какой-то бедный монастырь. По-настоящему.

Но опять — не это удивило Толстого Ли. А то, что ушедшего отпустили! Он осел в монастыре и жив до сих пор!

Нет, Толстый Ли не мог постичь русских.

Как-то ему рассказали анекдот, видно, времен конфликта на Даманском.

Китайцы начали войну против России. Перешли границу, подошли к городу. Даже не город — городишко замшелый, районный. Вечер, фонари побиты, не горят. Войска окружили райцентр, послали парламентера. Тот видит одно светлое место — забегаловка, кабак. Заходит. Там человек двадцать мужиков в телогрейках попивают винцо с водочкой. Папиросный дым завис.

— Эй, русские, сдавайтесь! — говорит офицер. — Мы начали войну, город уже окружен. Сдавайтесь!

— И много вас? — спрашивает один.

— О да! Нас — пятьдесят миллионов!

Мужик сокрушенно обхватывает голову руками:

— Бля-я-я… Да где ж мы вас хоронить-то будем?!

Толстый Ли тогда не развеселился. Он тщательно обдумал услышанное.

Он не мог постичь русских. И решил уважать. Чтобы выжить.

Нгуен и Джу ели. Нгуен жевал быстро и тщательно, обсасывая дочиста каждую цыплячью косточку, а покончив, облизывал лоснящиеся грязные пальцы, глазки его мутились сыто, но он тянулся уже за следующим куском. Время от времени он поднимал коротко стриженную голову на тонкой подростковой шейке, заискивающе и преданно улыбался боссу, становясь похожим на беспородную бродячую псинку, и снова метался щенячьими глазками по столу, хватал кусок, хрустел мелкими косточками, вылизывал нежные курячьи хрящики. Джу был поспокойнее, поосновательнее. Он сразу наложил себе полное блюдо и, как только оно начинало пустеть — неторопливо подкладывал еще, оценивая и выбирая лучшие куски.