Чукотский вестерн - Андрей Бондаренко

– Товарищ капитан, – доложил один из конвоиров в открытую дверь, не делая попытки переступить порог. – Задержанный доставлен.

– Задержанного – ввести. Двери – плотно закрыть, – прозвучала негромкая команда.

Получив тычок в спину, Ник сделал несколько торопливых шагов вперёд. Дверь за его спиной мгновенно захлопнулась.

Просторный такой кабинет, уютный даже, лампочек ярких пяток под потолком. По правой стене комнаты выстроились многочисленные книжные полки, по левой – стеллажи с папками, разномастные шкафы, пара сейфов. У дальней стены обнаружился стол – старинный, письменный, покрытый синим потёртым сукном. Рядом с ним притулился одинокий стул с вычурно выгнутой спинкой. Над столом, на стенке, висел портрет Сталина. За столом восседал пожилой гражданин, седоусый и полностью лысый. Именно, что лысый, а не бритый.

– Присаживайтесь, задержанный, – любезно предложил лысый и тут же представился: – Капитан государственной безопасности Курчавый, Пётр Петрович.

– Бывает, – автоматически прокомментировал Ник, осторожно присаживаясь на краешек стула. Гитару прислонил к ближайшей книжной полке.

– Хамить изволим, – подытожил Курчавый, внимательно разглядывая Ника.

Глаза у капитана были умные, а взгляд цепкий, с насмешливым прищуром.

– Да нет, даже и не думал. Само вырвалось, – признался Ник. – Смешно просто: лысый – но Курчавый. А я – Иванов Николай Андреевич, восьмидесятого года рождения.

– Тысяча восемьсот восьмидесятого года? – уточнил Курчавый.

Ник благоразумно промолчал.

– Ясно, – нахмурился капитан, записывая что-то на листе бумаги, предварительно обмакнув перьевую ручку в солидную чернильницу. – Иванов Николай Андреевич, восьмидесятого года рождения. Парашютист?

– Парашютист, – обреченно подтвердил Ник.

– Лейтенант Красной Армии?

– Лейтенант.

Про то, что он лейтенант, но запаса, да и армия уже давно вовсе и не «Красная», Ник, помня совет Профессора, уточнять не стал.

Курчавый отложил перо в сторону и уставился на допрашиваемого тяжёлым взглядом.

Помолчали.

Капитан достал из толстой папки, лежавшей перед ним, небольшую фотографию, щелчком отправив её через стол, спросил небрежно:

– Узнаёте?

С фотографии на Ника смотрел полноватый блондин возрастом немного «за пятьдесят», с шикарным волнистым чубом. Мужчина широко улыбался, демонстрируя наличие нескольких металлических, а может, и золотых зубов.

Было что-то знакомое в его лице. Нос, например. У Ника такой же – с лёгкой горбинкой, да и волосы – того же колера.

– Нет, – повертев фотографию перед глазами, сказал Ник. – Не знаю имени этого человека. Может, и встречались с ним. Но где, когда? Не могу вспомнить.

– Вот, это и странно, – задумчиво протянул Курчавый. – На фотографии – Иванов Николай Андреевич, тысяча восемьсот восьмидесятого года рождения, парашютист, лейтенант Красной Армии. Помимо прочего – выпивоха и разгильдяй. Не уволен в отставку только благодаря своим прошлым заслугам. Герой Гражданской войны, как-никак…. Может быть, вы его племянник, брат? Уговорили родственника на подмену, прыгнули с парашютом вместо него, чтобы потом было чем хвастать перед девчонками? А?

Ник только головой помотал отрицательно.

Капитан напористо продолжил:

– Ещё одна странность. В помещении части, где парашютисты переодевались в тот день, нашли странную записку. Почерк лейтенанта Иванова уверенно подтверждён экспертизой.

Курчавый порылся в своей объёмистой папке, нашёл нужную бумажку и прочёл – громко, с выражением, как будто даже радуясь чему-то:

– В моей смерти прошу винить только меня. Совесть заела совсем. Мой донос годичной давности на майора Егорова – сплошная ложь. По сильной пьянке написал. Егорова расстреляли, его жену отправили в лагерь, дочку – в детский дом. Ухожу, не буду за кольцо дёргать! Прощайте, друзья! Да здравствует товарищ Сталин и мировая революция!

Капитан ещё говорил что-то, но Ник его не слушал, размышлял лихорадочно: «Вот оно в чём дело, совпало всё: ФИО, число, месяц, суть произошедшего, только вот разница – в семьдесят лет. Путаница какая-то случилась в этом туннеле: не иначе, тутошний Иванов тоже в последний момент передумал умирать, дёрнул все-таки за кольцо. Такие вот дела, блин туннельный…».

Ник очнулся от раздумий сугубо по причине очень холодной воды, текущей по его затылку вниз, прямо за шиворот комбинезона. Это добрый и заботливый капитан НКВД налил ему на голову водички из стандартного пузатого графина.

– Спасибо большое, – вежливо поблагодарил Ник.

– Не стоит, – небрежно отмахнулся Курчавый, усаживаясь обратно на своё место.

Опять занялся содержимым своей папки, старательно перебирая многочисленные бумажки.

– Нашёл. Из этой справки следует, что у лейтенанта Иванова Николая Андреевича имеется только один родственник из ныне живущих. А именно: сводный брат, младший, двадцати семи лет от роду, Никита Андреевич Иванов, беспартийный, студент четвёртого курса славного Ленинградского Горного института. Что, попались, любезный Никита Андреевич? Вы же в камере всем представлялись «Ником»? Ник – Никита? Будете дальше отпираться?

Ник действительно был немного огорошен. Непонятные совпадения продолжались: дело в том что и он, в своё время, учился в ЛГИ, правда, отчислен был за неуспеваемость. Что характерно, именно с четвёртого курса.

– Будем резюмировать, – покладисто предложил капитан. – Что там у вас с братом случилось, почему вы вместо него прыгали, мне неважно. Ваши дела. Если Николай Андреевич объявится, поговорим с ним отдельно. Пока мы займёмся вашей участью. Не возражаете, мон шер?

Ник энергично, даже с энтузиазмом покивал головой. Действительно, пора как-то определяться. Расстреляют? Не расстреляют? А если не расстреляют, то – что тогда, собственно?

Курчавый со вкусом закурил мятую беломорину, выпустил к потолку несколько идеальных колец и продолжил:

– На лицо – попытка вредительства, раз. Парашют – военное имущество. Любой штатский, эксплуатирующий без соответственного разрешения военное оборудование, есть вредитель. Ясно? Далее, имеет место быть идеологическая диверсия, это два. В каком виде вы на праздничном военном смотре появились? Что это – за Соса-Сола такая?

– Кока-Кола, – поправил Ник. – Это напиток такой американский, на наш квас похожий.

– Видите! – капитан картинно поднял вверх указательный палец. – Американский! Весь советский народ очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции празднует, а вы, в это время, пропагандируете напиток буржуазный. Это наглость, милостивый государь. Однозначно, пятьдесят восьмая статья, однозначно. И не спорьте со мной.

– Да я случайно комбинезон этот надел, – заканючил Ник. – Первый, что под руку подвернулся, честное слово…

– Отсутствие мозгов не освобождает от ответственности, – милостиво пошутил Курчавый. – Случайно, не случайно, это значения не имеет. Факт фактом остаётся: пропагандировал идеологически чуждый напиток, и точка. Да, а вот ещё анекдоты эти, что вы в камере рассказывать изволили. Однозначно, пятьдесят восьмая! Как это у вас там про Польшу? Расскажите-ка, не стесняйтесь. Да ладно, не похожи вы на юную гимназистку, право…, – и прикрикнул уже: – Рассказывай, голодранец!

– Первые годы после революции, – монотонно забубнил Ник, уставившись в пол. – Столица из Петрограда переехала в Москву. Надо было что-то делать, столичный статус демонстрировать миру. Решили провести выставку художников современных, из тех, которые революцию приняли безоговорочно. Огляделись, а художников-то стоящих – под рукой и нет. Кто за границу уехал, кого шлёпнули в общей массе, в горячке процесса, так сказать. Один только художник Петров-Водкин по Красной Площади разгуливает, довольный жизнью и собою. Как же иначе, с такой-то знатной фамилией? С такой фамилией и не тронет никто, постесняется. Ну, разве только по беспределу если. Вызвали Петрова-Водкина в ЧК, задачу обозначили: за неделю нарисовать сто новых картин. Покочевряжился Водкин вначале, но объяснили ему доходчиво – о целях, задачах и последствиях его отказа, он и согласился. За неделю не сто картин нарисовал, а целых двести. Проходит в Манеже выставка, народу приехало – не сосчитать. И делегация красных латышских стрелков пожаловала, с товарищем Лацисом во главе. Идут по залам, важные такие, что-то записывают в специальных блокнотах. Подвёл их экскурсовод к одной картине, «Ленин в Польше» называется. На берегу озера – шалаш, из шалаша торчат две пары ног.

– Эт-то – чьи будут ног-ги? – вежливо, но одновременно требовательно и строго товарищ Лацис спрашивает.

– Надежды Константиновны, – отвечает экскурсовод.

Красные латышские стрелки тут же записали ответ в своих блокнотах.

– А этти чьи?

– Феликса Эдмундовича.

Красные латышские стрелки сделали новые пометки в блокнотах.