Эоган ОСалливан - Анна Коростелева

   - Так там меня не было.

   С этими словами они достигли назначенного места, где уже стоял О'Рахилли в окружении свиты, в чёрной шляпе и чёрном с серебром камзоле, устало опершись о коновязь, и лицо его было насмешливо. Завидев Эогана, толпа расступилась. О'Рахилли, как тот, кто был вызван, имел право начинать первым и выбирать размер. Он удивлённо поднял одну бровь при виде Эогана и, не меняя расслабленной позы и стряхивая щелчком пылинку с полей шляпы, сказал:

   Да здравствует резвая юность, когда в голове у нас ветер,

   Когда наш наряд неопрятен, а взгляд безрассуден и светел,

   Да славится бурная юность, подобная яблони цвету,

   Когда житейская мудрость бывает в тягость поэту,

   Когда словесной стряпнёю мы злим Минерву и Феба,

   Когда океан по колено и ярдов двадцать до неба,

   Когда при виде красотки язык прилипает к гортани,

   Когда в голове ни шиша, и ещё того меньше в кармане!

   Эоган, ничуть не смущаясь, не двигаясь с места и не думая ни одной секунды, сказал:

   Я же хвалу воспою многоопытной щуке в Лох Гарман:

   Много застряло острог в спине её твёрдой, как камень,

   Сотня-другая крюков, гарпун О'Нейла из Армы

   И обломки багров в ракушках позеленелых, -

   Всё, чем в прежние дни пытались её потревожить.

   Греется на мелководье она, шевеля плавниками,

   И сквозь воду видать её обомшелую спину.

   Да славится щука в Лох Гарман, моя похвала ей навеки,

   За то, что сто пятьдесят ей годков, а будет и больше.

   Вот орёл в Балливорни парит над озёрами в небе:

   Пусть он немало пожил, и все перья его побелели,

   Всё так же остёр его клюв, крючковаты когтистые лапы,

   И завис он не ниже, и взгляд его не подводит,

   Слава орлу в Балливорни, шапку пред ним я снимаю,

   За то, что уже триста лет ему, а будет и больше.

   Слава могучему тису, что в Килл Мантан, в Глендалохе,

   Тёмным разросся шатром тринадцать ярдов в обхвате,

   Он в листве приютил семейство сов из Килдаре,

   Он укрывал от дождя под ветвями ещё Кольма Килле,

   Да здравствует тис в Глендалох и пусть себе зеленеет,

   И так ему тысяча двести уже, а будет и больше.

   Но проклинаю я тех, кому годы идут не на пользу:

   Иному чуть только за сорок, а плесенью уж потянуло.

   Взять хоть О'Рахилли вон: кого он тут осчастливил?

   Пару метафор он спёр у Катулла, когда был шустрее,

   Ныне читать разучился, и пусть покоится с миром.

   Если случится кому на закате дней его хилых

   Жену себе приискать моложе его лет на сорок,

   Не нужно в брачную ночь мешать окружающим людям:

   В спальню к жене не ломись, там без тебя разберутся.

   Моё проклятье тому, кто пляшет на вечеринках,

   Суставами громко скрипя, на ходу распадаясь на части;

   Будь также проклят я сам, если так зажиться сподоблюсь.

   Я проклят стократ с потрохами за то, что здесь время теряю,

   А не бегу со всех ног за той вон чудной красоткой!

   Едва вымолвив последнюю строчку, Эоган повернулся на каблуках, проскочил у Доннхи под локтем и, не заботясь о публике, кинулся во всю прыть в указанном направлении. Исход состязания, однако, был и без того уже ясен всем.

   Красотку эту звали Мэри Хью, и знакомство с ней Эогана было знаменательно для обоих: Эоган научил Мэри Хью свистеть в два пальца, а она его - наклеивать слюной лист подорожника на нос, чтобы нос не обгорел. Правда, умение это не очень пригодилось обоим в жизни, поскольку Мэри Хью хотя и умела с тех пор свистеть в два пальца, но только в два пальца Эогана, а Эоган в большую жару начинал разыскивать взглядом нос Мэри Хью, чтобы наклеить на него подорожник, да ведь не могла же Мэри Хью быть при нём каждый день! А с тех пор, как она уплыла в Ливерпуль, Эоган и вовсе видел её только в мечтах. Мэри торговала форелью и треской, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, в одно прекрасное утро она зашила в подол пять фунтов, подоткнула свой капот и села на корабль до Ливерпуля.

   Бывает, Эоган усядется в дальнем углу заведения вдвоём со старым, проверенным другом Доннхой и думает честно отдохнуть после целого дня добычи торфа, потому что когда ты режешь торф и складываешь его до самого заката штабелями, пока вечером за ним не придёт повозка, а потом ещё и грузишь на повозку, потому что у возницы разыгрался радикулит, а потом идёшь пешком три мили до городка, потому что повозка ушла без тебя, то ты хочешь отдохнуть, а тут вдруг честнейшей души Доннха, Доннха Фитцджеральд, которого ты знаешь, казалось бы, как собственную пятку, вдруг заявляет тебе, что ты просаживаешь свой талант неизвестно на что.

   - И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? - тряс его Доннха. - Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах[2] в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...

   - Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган. - Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.

   - Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? - фыркнул Доннха.

   - Да, чёрт возьми, - сказал Эоган. - Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...

   Доннха оживился.

   - И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...

   - Э, э, - спохватился Доннха. - Ты полегче, тут женщины как-никак!

   Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.

   И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:

   О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда

   И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,

   Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,

   И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.

   Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,

   То, поскольку учёности много, а выпивки нет,

   На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,

   Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.

   По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,

   Когда мастер извне допекает, а жажда - внутри,

   Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки

   И припомню Елену и песни Троянской войны,

   Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,

   Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,

   Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя

   И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.

   Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,

   А Ахилла нашлю на фоморов, - ему не впервой,

   Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,

   Я коварно ему залеплю панегирик любой.

   На закате же дня я возьму свою плату без споров

   И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,

   И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город

   И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.

   Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,

   Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,

   Щедро крикну я: Эля! - и вот уж напитки на стойке,

   И ни в жизнь ни полпенни я не отложу на потом.

   Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.

   * * *

   Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда! - задохнулся святой отец. - Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил: