Ведьма княгини - Симона Вилар

Вот и в тот серый сырой вечер на исходе квитня месяца[15], едва Липиха завидела из окошка ткацкой стоявшую на высоком забороле[16] боярыню Малфуту, как выругалась грязно и неподобающе.

— Вот же, сучье вымя, отрыжка овечья, опять на дорогу пялится. Мужа ли ждет, али, наоборот, глазом своим черным колдовским путь его запутывает? От этой ведьмы древлянской всякое ожидать можно.

Липиха в досаде сплюнула; смотрела на светлый силуэт боярыни на дальнем забороле, гневно кривя маленький рот над пухлым двойным подбородком.

В покое за спиной ключницы несколько дворовых ткачих усердно работали. Постукивали рамы станов, споро ходили челноки в руках умелиц. Еще не настало время зажигать лучины на поставцах, но уже смеркалось, и тучная фигура Ли-пихи у окна загораживала свет, и ткачихи недовольно косились на нее. Но Липиха словно и не замечала их недовольства. Да и что ей до них, когда она тут полноправная хозяйка. Всегда так было, и при первой жене Свенельда, боярыне Межаксеве, да и при этой древлянке дикой. Липиха, родом словенка новгородская, некогда кормилица-мамка воеводы, а ныне его ключница, даже суложи своего любимца не собиралась отдавать хозяйские ключи, какие носила у пояса. Сам Свенельд ей это позволил: он любил и жаловал свою мамку, какая и несмотря на почтенные лета с хозяйством справлялась умело. А то, что Липиха на привезенную им древлянку косо смотрела, его не волновало.

Одна из ткачих все же попросила ключницу не закрывать проем, отойти от света. Другая и вовсе обмолвилась: де нет дива в том, что боярыня Малфута супруга высматривает, соскучилась поди — ведь он почитай что с отъезда Игоря к древлянам в Дорогожичи к жене не заглядывал. Но Липиха оглянулась на говорившую столь резко, что даже подвески-колты ударили ее по толстой щеке.

— Цыц у меня, ноздря поросячья. Взяли обычай голос подавать, когда не спрашивают. Того и гляди отправлю вас из светлой горницы коровники чистить.

И удалилась, важно позвякивая связкой ключей у пояса.

После ее ухода ткачихи разговорились. И пусть новую боярыню-древлянку тут не больно жаловали, но и к строгой Липихе особой приязни не испытывали.

— Важничает, словно это ее терема тут. Вон прежняя боярыня Межаксева умела ее на место ставить, а эта дикая побаивается, — заметила, пропуская уток под нить, одна из мастериц.

— Ну сравнила. Межаксева из боярского рода была, она сама павой ходила, ей никто не указка был. А эта древлянка только зыркает темным оком да молчит.

— Вот уж действительно темным, сорочьим. И что в ней наш Свенельд нашел? Разве киевские боярышни хуже ее, что он привез эту невесть откуда?

— На все его воля, — отошла к кадке с водой немолодая толстая ткачиха. Зачерпнула ковшом-утицей, отпила глоток, а сама в окошко посмотрела на силуэт боярыни Малфуты на забороле. — Знаете, а мне ее порой даже жалко. Вон Липиха нас всех сюда перевела, у древлянки почти никого в услужении, кроме старух приживалок, не осталось. Худо ей, наверное, жить в одиночестве в пустой хоромине теремной. Да и Свенельд что-то не спешит к своей избраннице. Может, и разлюбил?

— А ты бы шла пожалела ее, — хмыкнула еще одна мастерица. — Нет, девоньки мои, пусть Липиха и ворчит на Малфуту, да только в этой древлянке и впрямь есть что-то такое… Как глянет порой, кровь в жилах стынет.

И опять ткачихи гадали, чем приворожила удалого красавца Свенельда древлянка: и худая, и смуглая, как чернавка с грядок, и щеки запавшие, только косы и хороши — черные как смола, длинные, в руку толщиной будут. Но не за косы же полюбил ее Свенельд, раз взял суложью? Вот прежняя его боярыня Межаксева была краса — статная, румяная, беленькая, как сметанка. А эта… Словно и отъесться никак не может на харчах теремных, да все сидит в углу с котом своим. И зачем ей тот кот? Кошки в теремах живут своим ловом, их удел мышей в закромах гонять, а боярыня-древлянка подобрала где-то этого заморыша и теперь откармливает его сливками да куриными потрошками, даром, что сама едва куснет.

— А я вот слышала, — подала голос самая молоденькая из работниц, — что мутит Малфуту эту от пищи. Может, непраздна[17] она?

— Может. Только когда это она успела-то? Свенельд все больше в Киеве пропадает, сюда едва заглянет порой и надолго не остается.

— Но ведь для энтого дела и не нужно долгого умения, — захихикала молоденькая работница. — Да и ласков всегда Свенельд с ней в приезды, холит, наряжает богато.

— Ну а потом уносится опять на несколько седьмиц[18] в Киев, словно ему там медом намазано.

Ткачихи рассмеялись. Стали судить да рядить, где именно в Киеве Свенельду медом намазано, не иначе как в тереме Ольги, княгини пресветлой. И уже тише зашептались о том, что вот бы кто хорош был для раскрасавчика Свенельда, так это княгиня. Даже Липиха как-то обмолвилась, что ее соколик Свенельд как раз княгине под стать. Зато вот Игорь жену не больно жалует.

Тем временем сама Малфутка одиноко стояла на высоком забороле. Глядела на проложенную в низинах широкую дорогу, куталась в светлую пушистую накидку, под которой прижимала к груди единственное близкое ей тут существо — черного котенка. Котенок сладко мурлыкал в полудреме, и от этого Малфутке бьло не так тягостно на душе. Она понимала, что ее тут не любят, что она тут чужая, что не пришлась ко двору. Вон, даже прошедший мимо по стене охранник глянул неприветливо, а отойдя, сплюнул три раза через плечо да зашуршал кольчугой, доставая из-за пазухи оберег. Малфутка грустно вздохнула, опять взглянула туда, где в сгущающихся сумерках пустынно светлела дорога. Ну где же ее муж, ее сокол ясный Свенельд? Ей ведь нужно весть ему важную сообщить… Она уже не сомневалась, что дитя носит под сердцем. А он… как налетит, зацелует, вытащит на пир со своими боярами да гриднями, напьется хмельного меду, так что слуги его под руки в опочивальню втаскивают. А к утру словно и не пил — вскочил на коня и умчался. Она все не говорила ему, пока сомневалась, спросить у кого бы, посоветоваться… Но ей ведь и поговорить тут толком не с кем. Вот только с котеночком приблудным…

Опять принялся моросить дождь. Малфутка подняла к небу лицо, подставила его холодным каплям. Надо же, какая дождливая весна в этом году, солнышко совсем не балует, все прячется в серой мути, из которой то и дело летит холодная влага. И от того на душе так тоскливо… А ведь как она радовалась, когда Свенельд вез ее из полюдья в Киев! Думала, что ждет ее отныне жизнь счастливая и бесхлопотная. А вышло… совсем одна она осталась.

Оправив на голове широкую шаль, перекинув через плечо одну из длинных черных кос — так и звякнули серебряные подвески на ней, — боярыня Малфутка стала осторожно спускаться по сходням в усадьбу. Внизу, среди бревенчатых срубных построек, было темно. И тихо так… Откуда-то со стороны людских долетал приглушенный гомон, кузня еще бухала за поворотом, а тут… Малфутка стояла, прислушиваясь.