Ведьма княгини - Симона Вилар

Малфутку в темных переходах встретила старенькая горбунья приживалка.

— Матушка-сударышка наша явилась, лапушка наша чернокосая. А мы-то уже обыскались, — лопотала старушка дребезжащим голосом. — Трапезничать изволите идти? Кашка-то на столе горячая и духовитая, молочком и медом приправленная. Небось ты в лесах диких древлянских такой и не едала. Каша действительно оказалась на диво вкусной. Малфутка ела ее, неспешно окидывая взглядом свою богатую горницу. Красиво тут, свод над головой узорами из переплетающихся трав и цветов расписан, широкие половицы выскоблены добела, лавки покрыты ткаными яркими ковриками, сундуки крест-накрест обиты медными полосами, красиво поблескивающими при свете высоких свечей в литых шандалах. Думала ли когда-либо древлянка Малфутка, что в такой роскоши ей жить придется? Но все равно не было ей тут счастья. Одинока она и заброшена… даже милым любимым соколом своим оставлена. Вон он опять подарки ей прислал из Киева: медовых пряников отправил, рулоны заморской парчи, ларчик с притираниями ароматными. Но что ей все его дары, когда сам не спешит?

Малфутка аккуратно облизала ложку, отодвинула расписную миску и кивнула приживалкам-служанкам, мол, доедайте. Те так и кинулись, толклись в углу возле горшка, стучали ложками, чавкали.

— А вы молочко домовому у порога поставили? — спрашивала у них Малфутка. Те кивали, не переставая есть. — А кикиморе моток пряжи в подпол кинули, чтобы не скучала?

Опять кивают. Уже привыкли, что боярыня о каждом домашнем духе печется более, чем о себе самой. Вон сказала, чтобы уходили, оставили ее: не хотела сегодня сказок их слушать, косы сама взялась расчесать на ночь.

Ее широкое ложе было мягким и… холодным. Она металась по пышным подушкам, сбрасывала меховые покрывала. Душно. Дождь идет за окошком, шуршит по вставленным в частый переплет стеклышкам. И грустно так… И Свенельда все нет. А ей ведь о ребеночке сказать ему надо.

Соскочив с ложа, как была в одной рубахе, с обтекавшими ее едва не до колен густыми черными волосами, Малфутка уселась перед зеркалом. Овальное, из гладкого посеребренного листа меди, оно почти не искажало ее отражения. Малфутка поставила по бокам две высокие белые свечи, стала вглядываться в полированную гладь, шепча наговоры, вызывая образ того, кого любила без памяти, чье дитя носила и даже не имела возможности сказать о том. Хоть бы весточку ему послать. Но приедет ли? Все в делах, все в заботах. Все для Киева старается, для Ольги, княгини киевской… будь она неладна, разлучница.

— Ты услышь, услышь меня, милый мой разлюбезный, — шептала Малфутка, вглядываясь в темноту за своим отражением. — Покажись, отзовись, мой любезный друг, услышь печаль-тоску мою. Явись, покажись.

Но белесый свет отражал только ее смуглое лицо с ярким широким ртом и высокими скулами, под которыми тени обозначали легкие ямки, нос с горбинкой, темные большие глаза под круто расходившимися бровями. И еще отсвет падал на край ее расстеленного ложа, белые полотняные простыни, легкий рысий мех откинутого в сторону покрывала, по которому скакал и играл черный котенок. И вдруг котенок замер, выгнул спину, зашипел сердито и испуганно. Древлянка обернулась к нему. Знала, что ее зверек всегда чует необычное. Не тех привычных домашних духов, не кикимору теремную, шуршащую кинутой пряжей в подполье, не легкие семенящие шажки домового. Эти звуки улавливала и сама Малфутка. А вот когда появлялось это…

Казалось, пора ей привыкнуть, что в тереме этом происходит нечто неладное, да она уже и не цепенела от ужаса, как ранее, однако и теперь прежний страх не проходил совсем. Вот и вглядывалась во мрак по углам. Котенок все шипел, скаля маленькие белые зубки, а его светло-зеленые глаза были направлены… Малфутка бросила взгляд в угол, где стояло высокое резное кресло. И показалось ей, что звенья бревенчатой стены за ним словно бы стали колебаться… как будто дымок легкий потек с них.

Мутный дым постепенно начинал принимать очертания невесомой фигуры. Они становились все более четкими, хотя и оставались полупрозрачными, так что даже была видна бревенчатая стена позади. Но призрачную гостью уже можно было рассмотреть: стала хорошо видна облегавшая се высокое сильное тело длинная рубаха, почти такая же, как была и на Малфутке, даже с похожей вышивкой на рукавах. Босая была и волосы распущенные — длинные, светлые как лен, ниспадающие почти до колен, как расчесанная пряжа. Теперь Малфутка могла ее точно рассмотреть: бледное до синевы лицо, горделивые дуги бровей, закрытые, как во сне, глаза с длинными ресницами. Красивая… была бы, если бы не веяло от нее таким холодом и жутью…

Малфутка, бурно дыша, сжимала в кулачке лунницу[22] так, что до боли натянула шнурок оберега на шее. Кричать хотелось… но она молчала, словно кто печать на уста наложил. Так всегда бывало, когда из темных закутов возникало это странное видение… блазень[23], таинственный и печальный. Малфутка смотрела, ожидая того страшного мига, когда призрак начнет открывать глаза.

Котенок шипел, потом утробно зарычал, уши его были прижаты, зубки оскалены. И призрачная гостья сперва посмотрела на него. Глаза у нее были светлые, незрячие, мертвенно-пустые. Она даже вроде бы силилась улыбнуться, но лицо ее только подергивалось. Она медленно стала поворачиваться, не двигая станом, не поворачивая головы, будто ее вращали над полом некие потоки. Она была легкой, но при этом уже казалась бы почти реальной, если бы не висела на добрый локоть выше половиц. И вот она заметила Малфутку, медленно поплыла к ней. Древлянка не могла двигаться, почти не ощущала, как зашевелились волосы на затылке, а на лбу выступил холодный пот. Страшная гостья подлетела почти вплотную, смотрела, потом ее неподвижное лицо начало подергиваться, глаза расширились, стали ужасными. Вот и губы зашевелились, точно она пыталась что-то сказать, даже брови сошлись к переносице от натуги. А потом она стала изменяться… как и ранее бывало.

Она еще что-то беззвучно говорила, но уже по лбу, от ровного пробора потекли темные тени, становились все глубже, превращаясь в глубокие морщины, набрякли мешки под глазами, исказился округлый подбородок, пошла жилами только что гладкая шея. Женщина-блазень старела прямо на глазах, ссыхалась, горбилась, скрючивалась. И вот уже в воздухе висела старуха, всклокоченная, седая, с жилистыми когтистыми руками, которые она тянула к замершей Малфутке, руки эти дрожали, на старческом изможденном лице проступала невыразимая мука, беззубый ввалившийся рот пытался что-то сказать, кривился в немом крике, глаза почти вылезли из орбит от натуги. Ее трясло, глубокие морщины становились трещинами, черными, извилистыми; вот трещины стали расходиться, кожа сползала клоками, отлетала шелухой, обнажая скелет, череп с жутким оскалом мертвой улыбки, исчезли в провалах глаза. И словно вихрь подул, Малфутка почти обоняла трупную вонь бестелесного духа. Миг — и опять висела перед ней в воздухе молодая красавица, но голова ее бессильно свешивалась, точно ее клонили вниз тяжелые белые волосы, лицо было чистым и спокойным, отсутствующим, глаза покорно закрыты. И все. Ее единым рывком утянуло в звенья стены. Будто и не было ничего. Только свечи подле зеркала заколыхались, отбрасывая по углам мятущиеся блики, да холодом веяло.