Галерные рабы - Юрий Пульвер

Не люба Семену поездка эта, да поджиться хочется: оскудел он. Казак — и не крестьянин, и не дворянин. Сеет мало, времени нет из-за службы. Слуг на служнем наделе али деловых (для дел), людишек кабальных не имеет. Живет государевым пожалованием. Промыслы рыбьи ли, охотничьи, добыча с боя — единое подспорье хозяйству. А жалованье какой год казна зажимает. Службу же исправлять воевода заставляет и на десятинной пашне барщину нести. Триста десятин отрезали из земельных дач местным казакам и стрельцам, так и пришлось их пахать всем миром. Когда же свои десятины обрабатывать?

Сторожам же воевода хошь не хошь сразу платит из царева кошта. А если дары ему поднести, то совсем не худо платит. Устав приговаривает: «…станичным головам, которые ездят на поле в станицы, давати проезжего по четыре рубли, а детем боярским, которые ездят с ними в станицы, …по два рубля человеку».

Сам-четыре я с сыновьями восемь червонцев-лобанчиков[5] обрету, да за коников ишшо… Семен спрятал довольную улыбку под окладистой бородой, вспомнив о выгодном дельце, которое сумел провернуть. Станичники нуждались в отличных конях, поэтому воеводам украинных городов предписывалось «смотрити накрепко, чтоб у сторожей лошади были добры и ездили б на сторожи о двуконь, на которых бы лошадех мочно, видев крымских людей, уехати, а на худых лошадех однолично на сторожи не отпущати». Служивых, не имевших своих хороших скакунов, обеспечивали станичные головы.

Григорию Коробьину, приятелю давнему и испытанному, поднес Семен мзду, дабы тот повелел выдать добрых коней, яко безлошадным, сотнику Иванову и трем сыновьям его, кои в станицу вызвались ехать. Сделал Коробьин вид, будто не ведает, что своих-то двух жеребцов, мерина да трех кобыл Семен загодя продал с выгодой.

Ан еще задумку обсудил с головой Семен. Третьего дня перед отправкой на границу весьма дорого оценил ему Коробьин имущество, которое Ивановы с собой брали.

Имелась в Уставе зацепка хитрая: «А на которую станицу или на сторожей разгон будет и лошади их и рухлядь поемлют, и за те лошади и за рухлядь по воеводским отпискам и по ценовным опискам платити деньги». Так что Семен кое-какое оружие и одежду-лопотину, что держал для продажи, включил в списки, но с собой брать не стал, а тут же сбыл. Коробьин обещал оплатить потом из государева кошта все добро, якобы утраченное при вражьем разгоне.

Не к лицу бы сотнику казацкому, верному слуге цареву, испытанному ратоборцу, казнокрадствовать. Дак ведь попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Все берут на лапу, тем и живут. Всяк подьячий любит калач горячий, земля любит навоз, лошадь овес, а воевода принос. И в столице государевой в приказ любой не ходи с одним носом, ходи с приносом. Тот добр дворянин, что ездит не один, а с дарами. Ибо золотой молоток и железные запоры отворяет, серебро и булат переедает.

Вона сколько пословиц народ придумал, потому как жизнь правдиво описывают…

А я-то, скажи на милость, не за безделку лобанчики получаю, не чужой кровушкой живу, свою собственную пролить готовлюсь. В Дикое поле иду в самое опасное время — в разгар лета.

Навершные (верховые) дозоры обычно разъезжали по украйне с апреля по ноябрь. Однако, бывало, срок продлевали «доколе и снеги укинут», потому что лишь глубокий и устойчивый снежный покров уменьшал опасность набегов.

Сторожи стояли с весны шесть недель, с осени по месяцу. Станицы бороздили Дикое поле с апреля по декабрь по две недели каждая, а то и дольше.

Коробьин закончил честь Устав, кивнул Иванову — мол, прощевай, сотник, все будет, как уговорились, и ушел в избу. Поджидавший поп благословил станицу, дал каждому приложиться к иконе и распрощался. Исповедывать, отчитывать молитвы не стал. Все уже накануне вечером побывали в церкви, за ночь вряд ли грехами обрасти успели, разве что плотским, да за этот господь простит…

Можно было бы отправляться, и все же Семен не торопился. Оглядел свою ватагу. Трое сыновей — Глебка, Сафонка, Михалка — и двое чужих, Матфейка Афанасьев да Ширяйка Ржевский, чада старых товарищей-казаков.

Еще раз тщательно обследовал снаряд воинский, корма. Каждый ехал одвуконь, имел во вьючных мешках толченое просо, свинины соленой изрядный кус, узелок с драгоценной солью. У Ивановых, кои в Воронеже считались не из бедных, соль была смешана с перцем. Войлок для защиты от дождя и ветра, топор, огниво, ремни, медный горшок, запас лука, чеснока, сухари и мука. Ее можно намешать с водою, и получится тесто-толокно, которое едят сырым. Немного овса — для лошадей, а при нужде можно и себе сварить. Лучины еще наскепали-накололи. Пригодится.

Особо проверил оружие. Саадак-лук с налучником и колчан со стрелами. Стрелы разные — с ромбическим железным жалом, двушипные (шипы мешают выдернуть наконечник из тела) или двурогие: рога расширяют рану.

Колчан висел справа. На левом боку, рядом с налучником — сабля. У самого Семена — похожая на турецкую, с елманем — расширением в нижней части клинка. У остальных обычные, с крестовиной лопастями или с шариками. Пики с железными наконечниками. Длинные продолговатые кинжалы в ножнах.

Кольчуг и щитов не брали, ехали налегке. Серьезной схватки с татарами все равно не выдержать, а если утекать от погони придется, железный доспех только утяжелит бег. Для защиты от стрел на излете захватили тегиляи — стеганые кафтаны с высокими воротниками и рукавами по локоть, сшитые из кожи и крепкого холста, с набитою внутри ватою. У Ивановых там были еще и металлические прокладки. Ехать в тегиляях потно, сейчас они лежали свернутые, но в Диком поле — жара не жара — придется париться в них.

Огненный бой у казаков тоже есть. Сотник взял два редких по тем временам немецких пистоля, его сыновья — по долгому самопалу, ручной пищали с кольцевым замком, сработанной тульскими оружейниками. Запас пороха и пуль содержался в отдельных мешках.

Семен остался доволен осмотром: все как полагается вою. Спохватившись, осмотрел еще и кожаные сапоги: не прохудились ли? Сбрую: не сопрела ли, не перетерлась?

Михалка и Сафонка, уже бывавшие в походах, нетерпения не выказывали. Понимали: в украинных степях не то что ремешка, сучка подходящего порой не сыщешь.

Матфейка, Глебка и Ширяйка нетерпеливо мялись с ноги на ногу. Скорее бы уж…

По древнему обычаю присели на завалинку перед дальней дорогой. Помолчали, подумали, отвлеклись от дел мирских.

Встали, вскочили на коней и тронулись. По домам заезжать не стали — с бабами уже простились «конечным целованием», зачем лишний раз слезы женские видеть.

Миновали ворота, надолбы, ров, выслушали добрые напутствия дежурных воротников. За чертой города у росстани — перекрестка дорог — слезли с седел, сняли шапки с голов, сотворили еще раз молитву, в пояс поклонились стороне родимой. Снова по коням — и на юг.