Время жестоких чудес - Артем Лунин

– В чем дело, Джонатам? – ледяным тоном поинтересовался патэ, ловко передвигая кувшин подальше. Неужели парень умер? Это было бы некстати, учитывая, какие щедрые дары принесла семья Дораж. Какая досада, он ведь начал поправляться, хотя до окончательного выздоровления было еще далеко…

– Господин Киош… там… он… – прохрипел служка, задыхаясь и тыча пальцем за спину, в открытую дверь. Патэ посмотрел, там не было ничего интересного, кроме роняющего пену коня.

– Там…

– Да говори же!

– Очнулся…

– Что?! – Патэ Киош вскочил, и Джонатам отшатнулся прочь, торопливо бормоча о том, что он пришел растопить печку, как обычно, и вдруг его окликнули.

– …оборачиваюсь, а он сидит на кровати и ногами болтает! Я испугался и сразу к вам…

Патэ Киош нетерпеливым жестом прервал его и упал в кресло – и в теплые объятия Живы.

Где? Там, далеко. Послать мысль через многие поприща, мысли нет преград, ни расстояние, ни бревенчатые стены не помеха. В новом доме действительно присутствовало чье-то сознание, свет жизни был неярок, но явственен. Казалось, бывший лэй заметил внимание пастыря, но этого, конечно, не могло быть. А он изменился, маленький Дораж, изменился больше, чем следовало бы. Что-то в нем сгорело безвозвратно. Жаль парня, у него был уникальный талант…

Но почему так рано?..

Пастырь вернулся к себе, провел дрожащей рукой по лицу. Джонатам подал стакан наливки, патэ залпом опростал его и вскочил, опрокинув кресло.

– Уже иду, – задержавшись у самого входа, он глянул на свои одеяния, которым полагалось быть белыми, а не в смородиновую крапинку. – Вот только переоденусь сначала…

Джонатам затряс колокольчик, по лестнице зашлепали босые ноги. Пастырь, терзая крючки и завязки рясы, приказал худому желтоволосому мальчишке подать чистое одеяние. Маленький невольник далеко обошел Джонатама, тот не обратил на это никакого внимания – давно привык.

– Коня!..

– Я уже велел оседлать, – отозвался Джонатам. – Вихря, с вашего позволения.

Патэ удивленно посмотрел на служку. Велел он, надо же…

Со спеху не попадая в рукава рясы, он выскочил на крыльцо и убедился, что веление служки было-таки исполнено. Конюх держал Вихря за поводья, застоявшийся конь нетерпеливо танцевал. Патэ лихо, не касаясь поводьев и стремени, взлетел в седло, служка вскочил на неоседланного вороного:

– Прикажете сопровождать? – спросил он, не сомневаясь в ответе. Патэ кивнул, велел невольнику переписать замызганный наливкой доклад начисто и дал шпоры коню. Ветер свистнул в ушах, Джонатам крикнул, чтобы за Пеплом хорошенько ухаживали, и понесся следом, держась на полкорпуса сзади.

Алек вынырнул из полузабытья с ощущением, что в доме он не один. Оглянулся – никого… Разве что прячется за печкой. Он представил себе патэ Киоша, прячущегося за печкой, и развеселился. При чем тут патэ Киош?..

Ждать пришлось недолго. Хлопнула дверь, и довольный голос произнес:

– Очнулся наконец, сын мой!

Алек не сразу узнал патэ Киоша. Вместо сурового, немногословного и от этого кажущегося значительнее пастыря он увидел суетного пожилого человека в белом балахоне. Киош говорил не останавливаясь, он говорил, как все рады, что Алек пришел в себя, что родители и сестра будут счастливы, что… Он говорил и говорил, глаза бегали, толстые пальцы нервно шевелились, и это было не похоже на церковника. Патэ говорил без умолку, чтобы скрыть растерянность. Прежний Александр Дораж относился к патэ с уважительным страхом, сегодняшний не мог его уважать – такого, и безо всякого почтения прервал длинную тираду:

– Патэ Киош… – и замолчал, снова не узнав своего голоса в неразборчивом хрипе. Пастырь принял вид сосредоточенного внимания.

– Слушаю тебя, лэй Дораж, слушаю тебя, – ласково произнес он. Алек вдруг почувствовал вспышку гнева. Он уже не ученик, и он ненавидел обращение «сын мой», ненавидел этот приторный голос, он кипел от ярости, оставаясь холодным.

– У меня даже чувства изменились, – вслух подумал он.

– Такое бывает, – с лицемерным сочувствием торопливо сказал пастырь. – Это бывает, это нормально после экзорцизма…

Экзорцизм! Молнией сверкнули воспоминания. Зелье, лишняя капля которого искалечит не только память, но и душу, заунывный речитатив патэ, ядовитые запахи священных воскурений, рвущий горло кашель… Омерзительное ощущение присутствия в себе чужой воли, миражи, созданные его больным рассудком, накладываются на явь, голова кругом, потом – спасительное беспамятство…

– Не бойся, сын мой, мы поддержим тебя. А сейчас тебе надо отдохнуть. – На плечо легла рука, когда-то этот жест много для него значил. «Ты не один, мы с тобой, доверься нам…»

Все изменилось.

Изменилось все.

– Спи…

Патэ вышел. Алек сосредоточился и выбросил из разума повеление. Сонливость исчезла не сразу, он нарочно принял неудобную позу, чтобы не уснуть, и бездумно обводил взглядом свой новый дом. Голубые узоры на мебели, стены исписаны священными символами, занавески из неподрубленной крапивицы отдернуты, видны ветви калины, дальний лесок и краешек реки. Даже когда мальчишки подзуживали друг друга на разные глупости, никакому отчаянному малому и в голову не приходило ближе чем на две версты подойти к обиталищу Отверженных. Алек смутно удивился, что уже не относит себя ни к мальчишкам, ни к юношам, и понял, что он за эти две недели – патэ сказал, сколько времени он был в нигде– действительно повзрослел и даже постарел.

Алек хотел подняться, посмотреть в окно, но накатила душная муть, и он понял, что вот-вот потеряет сознание. Тогда он закрыл глаза и стал вспоминать…

Об этом месте говорят вполголоса и с оглядкой. Ссылка, подальше от жизни деревень, подальше от нормальных людей. В твоей силе виноват только ты…

На уроках Алека ставили в пример остальным ученикам. В Школе у него было мало друзей, никто не любит тех, кого приводят в пример.

Алек учился. За успешную учебу можно получить уменьшение подушной подати, причем для всей деревни. Доражи всегда знали свой долг перед племенем. Мальчик выбирался ночами на пустырь и в нарушение строгих правил до звона в ушах и крови из носа практиковался в «бесовском искусстве». Если бы его поймали на этом, светило бы ущемление в ранге, церковное рабство…

Когда учебный год заканчивался, Алек возвращался в Дорнох и тайно продолжал практиковаться. Любопытные и опасливые взгляды, брошенные в спину оскорбительные слова. Покоренные считали зазорным учиться у завоевателей.

Первое лето и осень после Школы сверстники почти каждый день катали его в пыли. На вторые каникулы Алек уже умел не только поднимать камни и рассеивать облака, но дорнохских было много, они брали числом.