ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ - Хаим Зильберман

Через несколько минут я сидел в закрытой машине, которая мчалась к последней остановке – к месту назначения.

…Меня вели по длинным и пустым коридорам. Шаги отдавались в них гулким эхом, которое разбивало каждый звук на мелкие осколки и уносило их куда-то далеко-далеко. Потом мы спускались по каменным лестницам, холодным и скользким, и опять шагали по коридорам. Затем шли вниз по железным лестницам и снова по коридорам. Всё ниже и ниже… Наконец я оказался в какой-то каморке без окна, эдаком каменном мешке. Это я уже увидел своими глазами: тут с меня сняли мешок и наручники.

Меня повели в баню. После мытья я получил комплект нового белья, обувь и верхнее платье. Экипировка была полной, причём на каждом предмете, включая носки и нижнюю рубаху, было отпечатано большими чёрными цифрами 1269. Это был мой номер. Он заменил мне имя, фамилию, национальность и всё то, что бесплатно предоставляется человеку в цивилизованном обществе.

Об эгоизме принято говорить с негодованием. Мы ненавидим эгоистов, презираем их, от души желаем: «Чтоб вам сломать себе шею на ровном месте посреди бела дня!» И в самом деле, всё зло на нашей земле порождено эгоизмом. Но думали ли вы над тем, что в каждом живом существе таится эгоист? Большой или маленький – об этом мы сейчас не говорим. Вы мне поверите, когда я вернулся из бани в свою каморку и нашел там на тумбочке железную миску с супом и кусок хлеба шоколадного цвета, когда я, словно голодный пёс, вылакал всё содержимое миски, досуха вылизал её и затем улёгся на койку, в эту минуту я был вполне законченным эгоистом, чёрт меня побери, если я лгу! Я забыл, что где-то там, наверху, бушует жесточайшая война – был конец 1941 года, – что на земле существует Освенцим, что в эту самую минуту гибнут ни в чём не повинные люди. Я забыл обо всём на свете. Я даже забыл, где я, – вернее, мне не хотелось думать о том, куда я попал и что мне предстоит здесь делать.

Я догадывался, что нахожусь глубоко под землёй, что сюда не пробьется ни одна бомба, не проникнет дневной свет и что по неизвестным мне пока причинам меня отобрали из многих тысяч обречённых и привезли сюда – не затем же, чтобы убить. Для этого не нужно было везти так далеко.

Эта-то подлая, тупая уверенность в том, что тебя ещё не лишают жизни, эта успокоенность за собственную шкуру и есть худший вид эгоизма! Моё оправдание заключается в том, что столь простую на первый взгляд истину не так-то легко постигнуть, и что, в конце концов, в тот момент мне ничего другого не оставалось.

Сколько я спал? Может быть, полчаса, а может быть, и сутки. Явился дежурный солдат, или, попросту, коридорный, и велел мне быстро привести себя в порядок, потому что меня желает видеть сам Кранц. Минуты через три мы уже шли по коридору, а затем поднялись по железной винтовой лестнице. Коридорный остановился, снова проверил, одет ли я как полагается, и тихонько постучался в какую-то дверь.

«Сам» Кранц оказался всего-навсего обер-ефрейтором. Это был упитанный, подвижной как ртуть малый. Его любопытные маленькие глазки непрестанно шныряли по собеседнику, как бы ощупывая его. Рот то и дело щерился в сладенькой улыбке.

Как доехал? Сыт ли? (Конечно, надо учесть, что время военное и кормить людей приходится не так, как хотелось бы!) Как комната? О, да! Герр Кранц знает, что у него здесь людям живётся неплохо, куда лучше, чем там… (Указательный палец поднят к потолку.) Как спалось?..

Обер-ефрейтор улыбается, а я стою и думаю о том, что «Кранц» по-немецки означает «венок» и что в этом венке скрываются острые, колючие шипы. В нём тесно переплелись рассудочность холодного разбойника и горячее рвение всегда готового к услугам, расчётливого и алчного лакея.

– Надо работать! – решительно объявляет Кранц и разводит руками: лучшего, мол, не придумаешь. – Каждый делает для фюрера всё, что может! Солдаты проливают кровь и умирают па фронте, женщины рожают новых солдат, а вы можете служить фюреру своим трудом! Ваша профессия нужна фюреру!

Так вот в чём дело! Оказывается, я ещё кому-то нужен! Сам фюрер, всплывший на крови и слезах миллионов людей, взялся быть моим меценатом, моим покровителем! Назовите мне, прошу пана, остряка, который додумался бы до подобного парадокса! Видите ли, мои знания и способности, до сих пор не нашедшие применения на взрастившей меня земле, понадобились фюреру, а Кранцу поручено по достоинству оценить мой труд!..

Теперь вы убедились, что в нашей жизни бывают самые фантастические превращения?

Первый визит к Кранцу привел меня в полную растерянность. Что я должен делать?

Но вот мне дали работу, и я ею увлёкся, вовсе не подозревая о том, что выполняю пробное задание. О, дурак, неисправимый дурак! Только спустя много дней я понял, что это было. Я мог бы не справиться с заданием, не оправдать доверия моего покровителя – и всё… Но ведь давно известно, что ум приходит позже, когда глупость уже сделала своё дело. Одним словом, я, видимо, вполне справился с порученным заказом – с орнаментом, предназначенным для обрамления какого-то неизвестного мне текста. Работа моя, видно, понравилась Кранцу, а может быть, и другим, более важным начальникам, потому что коридорный тут же принёс новый заказ: изготовить на медных пластинах три других орнамента, опять же для украшения какого-то небольшого текста из двух или, самое большее, трёх слов.

Что это за текст, зачем его нужно так красиво оформлять, для кого он предназначен? Верьте моему слову, я знать не знал об этом!

Несколько дней (или ночей) я сидел и работал. Только коридорный заходил ко мне: приносил пищу, инструмент. Всё это делалось молча. Так, видимо, полагалось. Когда же я оставался один и прислушивался к окружавшей меня таинственной тишине, мне чудилось, будто где-то совсем рядом ходят люди, что-то делают, о чём-то шепчутся. Иной раз казалось даже, что где-то совсем неподалеку шуршат трансмиссии и подвал мерно содрогается от работы мощных моторов. Чтобы не сойти с ума от тоски, я пытался уговорить себя, что все эти звуки – лишь плод моей фантазии и во всём виноваты мои возбуждённые, больные нервы. Мне хотелось забыть обо всём на свете. Живу – и ладно! А там посмотрим…

В тот день, когда три пластины были готовы и коридорный унёс их, в моей каморке на тумбочке появились две железные миски. В одной был обычный суп, а в другой, очевидно, как премия, немного гороховой каши. Я взялся было за ложку, но тут же застыл на месте. Голос разума, который, увы, не так уж часто звучал во мне, вдруг заговорил вполне ясно и требовательно. Внезапно у меня открылись глаза: если Кранц меня поощряет, значит, я совершил какую-то дикую подлость! Не помня себя от ярости, я схватил обе миски и вылил их содержимое в парашу.

Наступило пробуждение. Кончилась летаргия, в которой я пребывал с того самого дня, когда меня схватили на улице… Я протестую, следовательно, я – человек! Но ответьте мне, прошу пана, чего стоит протест одинокого человека, да ещё брошенного в подземелье?

Между тем время шло. В короткие часы отдыха я лежал на койке с открытыми глазами и с ужасом думал о том, что каморка без окон стала для меня удобным укрытием, убежищем, где можно отсидеться, переждать бурные и жестокие события – переждать войну. Здесь тихо, спокойно, можно работать, да к тому же коридорный не забывает принести миску супа. Чего ещё надо, а? Вот, думаю, что можно сделать с. человеком!

Миражи, скажу я вам, бывают не только в пустыне… Я работал, а мысли мои витали далеко. Я беседовал с самим Асмодеем, плутал в неведомых дебрях… Стены моей тесной каморки расступались. Где только я не побывал! Но чаще всего я видел себя в окружении людей. Они садились рядом со мной, что-то рассказывали, я им задавал вопросы, потом мы о чём-то спорили… Люди эти были такими же обездоленными, как и я, и вместе нам становилось как-то легче. Недаром же говорится, что разделённое горе – уже полгоря!

Когда же видения уходили, я вновь превращался в управляемую машину с раз навсегда заведенным механизмом… От машины я отличался лишь тем, что у меня было желание, непреодолимое желание – побыть среди людей, поговорить с ними, услышать человеческую речь, пусть даже следом за этим придёт смерть…

«Где же вы, люди?» – взывала моя душа.

А люди были тут, в нескольких шагах от меня. Затаив дыхание, я прислушивался к каждому отдаленному звуку, жадно ловил каждый шорох и мысленно переносился вглубь подземелья, куда убегали многочисленные коридоры, где притаились лестницы, десятки, а может быть, и сотни лестниц. Куда они ведут?

Может быть, пока меня держат в карантине? Но если это так, то сколько времени я тут пробуду?

Может быть…

Ночи напролет лежал я на койке, не смыкая глаз, и думал, думал…

Потом снова работа, снова железная миска и, наконец, самое страшное – часы отдыха и мучительных раздумий. И тишина, тишина…

Где взять силы, чтобы вынести эту тишину?

Скоро я потерял счёт дням и неделям. Притупился и слух. Меня уже не тревожили ни шум, ни шорохи, якобы доносившиеся из коридора. Случалось, что, работая, я засыпал и, проснувшись через минуту, принимался яростно стучать резцом о металлическую доску. Никто не приходил на мой стук, даже коридорный не обращал на него внимания.