Собрание сочинений - Карлос Кастанеда

Ла Горда села лицом ко мне, а сестрички расположились вокруг нее. Я был обращен лицом ко всем четырем.

— Теперь мы можем поговорить о том, что случилось сегодня вечером, — сказала Ла Горда. — Нагваль говорил мне, что, если мы останемся в живых после последнего контакта с союзниками, мы не будем теми же самыми. Союзники что-то сделали с нами этой ночью. Они дали нам сильную встряску.

Она мягко коснулась моего блокнота.

— Эта ночь была для нас особой, — продолжала она. — Этой ночью все мы, включая союзников, энергично взялись за то, чтобы помочь тебе. Нагвалю понравилось бы это. Этой ночью ты все время видел.

— Я видел? — переспросил я.

— Опять ты за свое, — сказала Ла Горда, и все засмеялись.

— Расскажи мне о моем видении, Горда, — настаивал я. — Ты знаешь, что я тупой. Но ведь между нами не должно быть непонимания.

— Ну ладно, — сказала она. — Этой ночью ты видел сестричек.

Я сказал им, что мне приходилось быть свидетелем невероятных действий, выполняемых доном Хуаном и доном Хенаро. Я видел их так же ясно, как видел сестричек, и тем не менее дон Хуан и дон Хенаро всегда приходили к выводу, что я не видел. Так что я не в состоянии определить, чем могли отличаться действия сестричек.

— Ты хочешь сказать, что не видел, как они держались за линии мира? — спросила она.

— Нет, не видел.

— И ты не видел, как они проскользнули в трещину между мирами?

Я изложил им то, чему был свидетелем. Они слушали молча. К концу моего отчета Ла Горда, казалось, готова была расплакаться.

— Какая жалость! — воскликнула она.

Она встала, обошла вокруг стола и обняла меня. Ее глаза были ясными и утешающими. Я знал, что она не питает ко мне неприязни.

— Это наш рок — то, что ты так закупорен, — сказала она. — Но ты все еще остаешься для нас Нагвалем. Я не буду испытывать к тебе недобрых чувств. Ты можешь быть уверен в этом в любом случае.

Я знал, что она говорит искренне. Она говорила со мной с уровня, который я наблюдал только у дона Хуана. Она не раз повторяла, что ее настрой — это следствие потери ее человеческой формы. Она действительно была бесформенным воином. Волна глубокого расположения к ней нахлынула на меня. Я едва не заплакал. Как раз в тот момент, когда я понял, что она была самым превосходным воином, со мной случилось нечто чрезвычайно интригующее. Наиболее точно это можно было бы описать, сказав, что мои уши внезапно «лопнули». Вслед за этим я ощутил «лопанье» в области середины своего тела как раз под пупком, причем еще более резкое, чем в ушах. Сразу после этого все стало невероятно отчетливым: звуки, картины, запахи. Затем я услышал интенсивный шум, который, как ни странно, не нарушал моей способности слышать самые тихие звуки. Казалось, я слышал шум какой-то другой частью себя, не имеющей отношения к моим ушам. Через тело прокатилась горячая волна. И тут я вспомнил нечто такое, чего никогда не видел. Было так, словно мною овладела чужая память. Я вспомнил, как Лидия подтягивалась на двух красноватых веревках, когда ходила по стене. Она фактически не ходила, а скользила на толстом пучке линий, которые держала ногами. Я вспомнил, как она часто и тяжело дышала ртом после усилий, затраченных на подтягивание по этим веревкам. В конце ее демонстрации я не мог удержать равновесие потому, что видел ее как свет, который носился вокруг комнаты так быстро, что у меня закружилась голова. Он тянул меня за нечто в области пупка.

Я вспомнил также и действия Розы и Хосефины. Роза держалась левой рукой за длинные красноватые волокна, которые выглядели как лианы, ниспадающие с темной крыши. Правой рукой она держалась еще за какие-то волокна, которые, по-видимому, придавали ей устойчивость. Она держалась за них еще и пальцами ног. В конце своей демонстрации она выглядела как свечение под крышей. Контуры ее тела были стерты.

Хосефина прятала себя за какими-то линиями, которые, казалось, исходили из пола. Своим приподнятым предплечьем она сдвигала линии вместе, располагая их на такой ширине, чтобы они скрывали ее туловище, и ее раздутые одежды были очень важны для опоры. Они каким-то образом сжали ее светимость. Одежды были громоздкими только для глаз, которые «смотрели». В конце демонстрации Хосефина, подобно Лидии и Розе, была просто пятном света. Я мог в уме переключаться с одного воспоминания на другое.

Когда я рассказал им об этих сосуществующих видах памяти, сестрички посмотрели на меня с недоумением. Только одна Ла Горда, по-видимому, поняла, что со мной случилось. Она с неподдельным удивлением засмеялась и сказала, что Нагваль был прав: я слишком ленив, чтобы помнить, что видел, поэтому заботился только о том, на что «смотрел».

Возможно ли это, спрашивал я себя, чтобы я мог бессознательно отбирать, что мне помнить? Или все это дело рук Ла Горды? Если это было правдой, значит, я сначала отбросил свои воспоминания, а затем освободил то, что было подвергнуто цензуре. Значит, тогда правда и то, что и в действиях дона Хуана и дона Хенаро я воспринимал намного больше, чем помнил сейчас. И вот теперь я мог вспоминать только отобранную часть моего целостного восприятия тех событий.

— Трудно поверить, — сказал я Ла Горде, — я могу теперь вспомнить нечто такое, чего совсем недавно вообще не знал.

— Нагваль сказал, что каждый человек может видеть, но почему-то мы предпочитаем не помнить того, что мы видели, — сказала она. — Теперь я понимаю, что он был прав. Все мы можем видеть в большей или меньшей степени.

Я сказал Ла Горде, что некоторая часть меня знала, что я наконец нашел трансцендентный ключ. И они все вместе вернули мне его пропавшую часть. Но было трудно разобрать, что же это такое. Она заявила, что только что увидела, что я действительно овладел значительной частью искусства сновидения и развил свое внимание, но предпочитаю сам себя дурачить, делая вид, что ничего не знаю.

— Я уже пыталась рассказать тебе о внимании, — продолжала она. — Но ты знаешь об этом столько же, сколько все мы.

Я заверил ее, что мое знание по сути отличается от их. Их знание было бесконечно более эффективным, чем