Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

24. О том, что было после, бессилен поведать язык человеческий и уму не постичь меры Промысла. Я говорю это, судя о других по себе. Ведь ни поэт с душой боговдохновенной и языком богоносным, ни ритор, одаренный и величием духа и красноречием и украсивший художеством природную силу слова, ни философ, ведающий пути Промысла и разумом своим познавший большее, чем мы, ни один из них, говорю я, не смог бы достойно рассказать о том, что было тогда: ни поэт, хотя бы он лицедействовал в словах и менял обличил, ни оратор, хотя бы он говорил выспренно и плавно текущие речи, ни философ, хотя бы не признал он случайности бывшего и привел разумные причины, показывая, как свершилось это великое и всенародное таинство (так лучше всего назвать его). Я тоже умолчал бы о великой этой буре и смуте, если бы не знал наверное, что лишу тогда свою летопись самого важного. Поэтому буду писать как умею про суд божий, который после изгнания царицы повернул весь ход вещей по–новому.

25. Пока царь роскошествовал и надмевался, весь город, без различия пола, звания, возраста, как будто расстроив присущий ему лад, приходил мало–помалу в сильное смятение и волнение. Сперва осмеливались лишь ворчать вслух, а мысли более горькие таили в сердце, потом же и языку дали волю, и при известии, что царица изгнана, никто в городе не скрывал более своей скорби. Как при великих потрясениях в природе, когда все делаются мрачны и не в силах бывают оправиться, мучаются и от того, что их уже постигло, и от того, что их ждет впереди, так и теперь на всех напало страшное уныние и безысходная печаль. Назавтра никто уже не удерживал языка, ни сановник, ни клирик, ни сами родственники и приближенные царя. Ремесленный же люд стал готовиться к действиям решительным и смелым. Теперь уже никто, ни чужеземец, я говорю о таврских скифах, ни союзники, которых цари привыкли держать у себя на службе, ни иной кто не могли укротить кипения страстей. Все желали только одного — положить душу за царицу.

26. Чернь уже разнуздалась, металась и рвалась расправиться с тем, кто сам учинил расправу. А женщины — как расскажу об этом тем, кто их не знает? На моих глазах они, которых раньше видели только в гинекее [206], выскочили из домов, орали, били себя в грудь, дико стенали об участи царицы, иные носились, как менады, и из них выстраивался большой строй, чтобы идти против злодея. «Где, — вопили они, — единая благородная душою и прекрасная видом? Где она, одна из всех свободная, владычица народа, законная наследница царства, у которой и отец, и отец отца, и отец деда были царями? Как смел худородный оскорбить благородную и помыслить о ней то, чего не вмещает ни одна душа человечья?» Выкрикивая эти слова, женщины сбегались, чтобы поджечь дворец, и никто не думал мешать им в этом, так как против произвола тирана озлоблены были все, Поэтому сначала они выстраивались в боевом порядке по нескольку человек, как бы отрядами, а затем выступили против тирана вместе со всей фалангой города.

27. Все уже успели запастись оружием: кто прижимал к себе топор, кто размахивал тяжелым мечом, кто держал лук или копье, а простой люд бежал вразброд с огромными камнями за пазухой и в руках. Я в то время находился в царской приемной, так как незадолго до того получил в ней должность, пробыв немалый срок царским секретарем. Я диктовал тогда тайные бумаги во внутреннем портике, как вдруг послышался звук как бы конского топота, и все мы содрогнулись в душе от этого шума. Потом кто–то вошел и рассказал, что народ восстал против царя и будто по условному знаку, охваченный единой мыслью, собрался вместе, Большинство из нас увидело в этом лишь необдуманное возмущение, но я, после того, что видел и слышал раньше, понял теперь, что из искры вспыхнуло пламя и его не угасить ничем, разве лишь обильными водами многих рек. Тут же сев на коня, я поскакал через весь город и сам наблюдал вещи, в которые сейчас не всегда верю.

28. Как бы подхваченные безудержным порывом, не похожие сами на себя люди мчались в неистовом бешенстве, руки их тяжелели, глаза сверкали восторженным огнем, тела наливались силой, и никто не хотел вести себя чинно или оставить задуманное, да никто и не пытался их успокоить.

29. Первой их мыслью было идти туда, где в великолепных богатых домах жила царская родня, и разгромить их. Взявшись за дело, они набросились все разом, и от их напора все рухнуло на землю, так что одни части строений исчезли из виду, а другие обнажились: скрылась кровля, упавшая на землю, открылись же столпы, вывороченные из земли. Земля как будто сама извергала из себя эти краеугольные камни и облегчала свое бремя. И такие разрушения творились не руками юношей или зрелых мужей, а мальчишками и подростками обоего пола, которые с первого натиска ломали любую постройку! Разбитое и поломанное добро

разрушитель утаскивал и нес на рынок, где продавал, не споря о цене.

30. Так вела себя столица, и за этот краткий срок привычный ее облик стал неузнаваем. А царь сидел тогда во дворце и поначалу мало был встревожен случившимся, надеясь без крови положить конец войне в городе. Но когда убедился, что поднято восстание, когда народ уже собирался по отрядам и игра вышла нешуточной, он затрепетал и, теснимый со всех сторон, не знал, что ему делать. Выйти из дворца он боялся, но и сидеть в осаде казалось опасным. При нем не было преданного ему войска, и послать за ним было нельзя. Ведь даже чужеземцы, которых держали во дворце, и те то лукавили и не всем приказам подчинялись, то открыто становились против него, без стыда переметнувшись к черни.

31. При таком отчаянном положении царю пришел на помощь новелиссим [207]. Случилось так, что события застали этого человека вне дворца, и, напуганный творившимися ужасами, он сначала безвыходно сидел у себя дома, страшась толпившегося у дверей народа, боясь погибнуть, как только выйдет из дому, Но потом вооружил всю свою челядь, и они все вместе, при этом он сам остался безоружен, незаметно вырвались и понеслись, как молния, по городу, сжимая в руках кинжалы, как бы грозя убить всякого, кто встанет на их пути. Так примчались они к воротам дворца, к царю, неся ему помощь в опасности. Царь любовно принял их и готов был расцеловать дядю за то, что тот сам захотел умереть вместе с ним. Они оба тут же решили вернуть из изгнания царицу, из–за которой произошло возмущение в народе и разгорелась война; решили также, не имея других возможностей, поставить во дворце охрану из челяди, лучников и метателей камней, чтобы дать отпор бесстыдно нападавшим. Летящие камни и стрелы сразили многих и внесли расстройство в сомкнутые ряды фаланги, однако восставшие скоро поняли, в чем дело, и опять собрались вместе и сплотились еще сильнее.

32. Царицу тем временем привезли во дворец, но ее не столько радовало то, что свершил для нее Всевышний, сколько пугала возможность новых, более страшных жестокостей со стороны тирана. Поэтому она не воспользовалась случаем, не принялась поносить его за причиненное ей страдание, не переменила своей одежды, а стала даже слезно жалеть тирана. Он же не только не снял с нее одежд и не облек в пурпур, но добился зарока, что она и впредь, когда стихнет буря, пребудет в том же обличье и не станет противиться тому, что решено о ней. Царица обещала ему все, и они согласились действовать сообща перед лицом опасности. Ее повели на верхнюю часть большого театра и оттуда показали восставшему народу, с той мыслью, что возвращение ее к ним укротит их ярость. Народ, однако, долго не распознавал, кто она такая, а те, кто узнали в ней царицу, еще больше возненавидели тирана, не расстающегося со своим диким злонравием даже в беде.

33. Война против него разгорелась еще больше. Теперь восставшие придумали новый план действий, боясь, что царь, столковавшись с царицей, оттеснит их, а толпа, веря ей, прекратит борьбу. Только так удалось им сломить происки тирана.

34. Чтобы рассказ мой не был нескладным, хочу вернуться к тому, о чем уже говорилось раньше, и продолжать ту повесть. У Константина, помимо Зои, о которой мы вспоминали, было еще две дочери. Старшая рано умерла, а младшая жила одно время вместе с сестрой–царицей и соцарствовала ей, хотя и не во всей полноте: ей не возносили славословий, ее не осыпали всеми почестями, и блеском своим она уступала сестре. От зависти, однако, не уберегает ни родство, ни даже рождение из единой утробы, и вот вышло, что царица позавидовала и этой убогой славе Феодориной, так звали сестру. Поэтому, воспользовавшись нападками клеветников на Феодору, она уговорила самодержца удалить ее из дворца, остричь ей волосы и, как в роскошную темницу, заточить в один из богатых царских домов. Это было сразу исполнено, и зависть, сделавшая сестер чужими, продолжала с тех пор держать одну из них на высоте положения, а другую — в более низком, хотя и не бесславном состоянии.

35. Феодора смирилась с тем, что о ней порешили, и не огорчалась ни бедными одеждами, ни удалением от сестры. Самодержец, впрочем, не совсем отнял у нее прежнее достоинство и кое к каким почестям допускал ее. Потом он умер, и скипетр принял Михаил, который, как об этом уже было сказано, скоро начал пренебрегать царицей, а сестру ее и подавно притеснял. Когда и он отошел, скончав отпущенный ему век, власть взял в свои руки его племянник. Новый царь не только не ведал, кто такая Феодора и царской ли она крови, но не знал вовсе, что она существует и куда переселена. Она же, хотя и попала, вернее, поставлена была в такое положение самодержцами, не замышляла против них ничего и не потому, что не могла, а потому, что не хотела. Вот такова предыстория событий.