Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

47. Беглецы тем временем уже покинули храм и шли позорным шествием. Как бывает в таких случаях, толпа травила их: то их толкали под всеобщий хохот, то в страшной ярости собирались водить по городу. Когда небольшой путь был уже пройден, навстречу выступили те, кому поручено было выжечь им глаза. Объявив приговор, люди эти стали готовиться к делу и точить железо. Беглецы же, слыша о беде, не питая надежд на спасение, так как окружавшие их одобряли решение и не противились ему, лишились речи и умерли бы тут же, не случись около них одного сенатора, который ободрял их в невзгоде и поддерживал их совсем упавший дух.

48. Царь не мог вынести постигших его бед, и с тех пор, как пришло несчастье, настроение его духа было все одно и то же: он то стенал, то рыдал, а стоило кому–нибудь подойти к нему — начинал упрашивать, не переставал взывать к Богу, с мольбой протягивая руки к небу, к храму, к кому угодно. Так же поступал сначала и его дядя, но, когда надежд на спасенье не осталось, то как человек более твердый и спокойный, умеющий себя сдерживать, он собрался с силами и, будто найдя оружие отразить беду, безбоязненно встретил муку. Видя, что палачи уже готовы приняться за дело, он первым пошел на казнь и мирно отдал себя в кровожадные руки. Из обступившего его отряда горожан никто не хотел отойти назад, всякий рвался первым узреть казнь. Тогда новелиссим совершенно спокойно отыскал глазами того, кому поручено было ставить эту трагедию, и сказал ему: «Эй ты, оттесни от меня народ, чтобы видно было, с каким мужеством я переношу страдания».

49. К палачу же, который начал было его вязать, чтобы тот не дергался во время казни, он обратился со словами: «Если я хоть раз шелохнусь, пригвозди меня тогда». Затем лег на землю и запрокинул голову. Словно мертвец, он не менялся в лице, не испускал ни криков, ни стонов. Один за другим ему выкололи оба глаза. Глядя на чужие пытки, царь догадывался, что его ждет, и мучился вместе с новелиссимом, заламывая руки, царапая лицо и испуская жалобный рев.

50. Уже ослепленный, новелиссим поднялся с земли и, опершись на кого–то из родственников, держался стойко и разговаривал с теми, кто к нему подходил. Полагая, что ему осталось теперь только умереть, он не дал событиям сломить себя. Царь же трусил и унижался в мольбах, а палач, наблюдавший это, связал его туго–натуго и держал очень крепко, не давая вырываться во время казни.

Когда оба были ослеплены, то яростная злоба толпы против них сразу утихла. Их оставили в покое где–то там, а сами все опять устремились к Феодоре. Цариц было теперь две, одна — во дворце, другая — в большой ограде святой Софии.

Слава Италу, а если хочешь, то Латину и Авзону! Правильно начал он, умело действовал и завершил искусно. Одного лишь не потерпел — отторжения от Бога, хотя бы на словах. С кротостью перенес он все, не впал в уныние от оскорблений и злословия снес мудро, но, когда его укорили в ереси, то рассвирепел и, став необычайно дерзким от такого удара, метнул в ответ обидчику речь вместо копья. Он принялся за дело, избрав форму, не соответствующую предмету, чтобы поразить и остаться неузнанным. Именно так поступали искуснейшие из риторов и превосходнейшие из философов. Первые ловко переходили в своей речи от низкого предмета к важному, а вторые таинственно прикрывали этим покровом то, что нельзя выразить словами. Так и Платон в «Тимее» [213] прибегает к описаниям, да и все философы после него делали то же. Один, пообещав, как будто, говорить про сон, повел речь о воображении, другой, сделав надписание «О человеческой природе», составил рассуждение об одушевленности. С ними соревнуется и этот италиец, отдавая предпочтение тому, чему не очень хотел бы отдавать: сначала он выставил целью своей речи опровержение и установил некоторые новые подходы к предмету, а затем как бы исподволь повернул речь туда, куда ему хотелось. На оскорбления он не стал отвечать оскорблениями, не стал повторять ругательств, которыми его осыпали, и новых не стал произносить. Своим дивным защитником от обвинения он выставил догмат. Его он изложил и в речи, словно в зеркале, явил лицо свое украшенным красою веры.

Если человек красив, но прячет свою красоту и терпит насмешки, как будто он урод, то, чтобы прекратить их, ему бывает достаточно показать себя таким, как он есть. Так и Итал, раскрыв прикровенный облик своей души, показал его оскорбителям и, как принято, посвятил им часть своего опровержения, доказав собственным примером, что он сам — воплощение красоты. Он завел речь об эллинской мудрости и с сокрушением заговорил о том, что, хотя наследовать словесные богатства должны потомки, сокровище мудрости воспринято теми, кому оно не принадлежит по праву — варварами, иноземцами, а Эллада между тем, вместе с ионийскими поселенцами, отстранилась от отцовского наследия, и оно перешло к ассирийцам, мидянам, египтянам. Все настолько переменилось, что эллины ведут себя по–варварски, а варвары — по–эллински. Ныне, если случится эллину попасть в Сузы или Экбатаны, древнее владение Дария, то он услышит от вавилонян вещи, которых не слыхал на собственном языке, и станет там восхищаться любым человеком, впервые, пожалуй, узнавая, что мудрость была устроительницей всего.

А если среди нас окажется кичливый варвар и вступит в разговор с жителями Эллады и всего нашего материка, то почти всякий раз собеседники его будут не только полуослы, но даже полные ослы. Большинство ведь понятия не имеет ни о природе, ни о том, что выше ее, некоторые же мнят, что постигли всецелое [214], а сами и пути к нему не знают. Одни из них величаются философами, но чаще всего сами еще ходят в учениках, другие восседают с важными лицами, длиннобородые, бледные, угрюмые, нахмуренные, неопрятно одетые. Они из глубин Аида выкапывают Аристотеля и прикидываются, будто понимают то, что он утаил, окутав мглой неясности. Его запутанную краткость нужно разъяснять в пространном слове, они же краткими речениями только пустословят о множестве исследований. Варвар думает, что мы забавляемся, и наше невежество его делает надменным. Он расстается с нами, показав себя если и не мудрецом, то и не неучем.

Речь Латина в немногих словах показала, что он взялся за дело как мастер. Не следует удивляться тому, что не блещет он словесным искусством и речь его не ритмична, а сочетания слов не источают сладости. Ведь виды речей многообразны и редко у кого бывают собраны в них все достоинства. Случается, что один позаботился о ясности и чистоте, но не придал речи великолепия, а другой достиг пышности, но пренебрег ясностью, у иного речь сияет естественным блеском, а иной любит больше искусственную красоту. Лисий хорош в своей простоте, а Исократ [215] приукрашивается. Слишком напыщенна речь у Фукидида, у Геродота же этого нет, и изящество его беспредельно. Поэтому пусть простится Италу, если он прекрасен не во всем: он мастер своего дела, но красота не дается ему.

Он небрежет о слушателе, его откровенная речь неприятна, ведь она приготовлена и составлена из предисловий, тогда как речь тщательно отточенная не бывает нестройной и сбивчивой. И речь его не льет усладу в душу, но заставляет размышлять и держать в уме сказанное, она убеждает не болтовней, не наслаждением (не уловляет она харитами), не пленяет красотой, не увлекает сладостью, но как бы насильно покоряет рассуждениями. Ее нельзя приравнять к чему–то одному: связью ей служат энтимемы, возвышают ее сплетения разных приемов и обращена она к самой себе. Пусть уделом совершенных риторов служат такие–то и такие–то черты, однако сам Гомер не описал Эакидов [216] со строгой точностью; пусть какой–то вербовщик в войске не взял урода, потому что и красота сначала бывает в замысле, а потом в вещах, которым она присуща, мы все радио хвалим и ту красоту, которая бывает чему–то причастна, и то, чему она причастна. По–иному станем мы хвалить красоту и величие речи у Платона, по–иному у Ксенократа [217], а по–иному у сократика Эсхина. Переходя так от одного к другому, мы нередко приспосабливаем речь к Скопелианам и Никитам и судим о ее достоинствах, сообразуясь с тем мастерством и с той силой, которую находим у каждого из них.

Пусть и Итал получит право быть своеобразным, пусть и он, и всякий другой ученик мой сохраняют, полагаю я, им одним присущие черты. Мне приятны придуманные вами новые слова. Ведь это я родил вас, и я, ваш праотец, не стану ненавидеть потомка, каким бы он ни был, даже если у него голова приплюснутая, рука согнутая, колено вывихнутое, радушно приму я поскользнувшегося и приложу к речи свое повивальное искусство, обмою и сразу «вылеплю», как сказали бы вы по–ученому.

Выкидыш я верну к жизни и обласкаю даже вывихнутое. Я не более жесток к своему детищу, чем та аттическая жена (забыл ее имя), о которой вот что рассказывают: когда она была беременна, отец, будто бы, не позволял ей стать матерью и хотел убить младенца, едва тот появится на свет. К этому он тайно подговорил повивальную бабку. Но та по–иному исполнила волю отца. Она спрятала у себя на груди змею, и, когда после мук, родился младенец, то она унесла его прочь, а на его место положила змею и показала ее роженице со словами: «Увы! Посмотри, какое чудо: вместо ребенка родилась змея!» А роженица ей с нежностью на это: «Мамушка, приласкай ради меня змею, она мне все равно, что жизнь». И, взяв змею обеими руками, поцеловала ее. Я тоже аттик, я тоже чадолюбив, и даже больше, чем она, так как родил вас в муках души и люблю ваших словесных детей. Пусть они мужают, пусть руки их крепнут. А вы пока что рождайте для меня. Ведь ничто не может преуспеть, не родившись сначала.