Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Положение Пселла при дворе еще более упрочилось в правление его школьного товарища Константина Дуки (1059–1067 гг.). Он занял в это время первое место в. императорской свите и стал воспитателем царского сына. Последние известия о жизни Пселла относятся к 1096–1097 гг.

В литературном наследстве Пселла, помимо уже упоминавшегося жанра торжественных речей, основное место принадлежит эпистолографии (несколько сот писем) и большому, первому в Византии, мемуарному сочинению под названием «Хронография», в котором описаны события ста лет византийской истории, от смерти Иоанна Цимисхия (976 г.) до правления Михаила Дуки (1071–1077 гг.).

Пселл в совершенстве владеет всей риторической техникой патетических эффектов и эмоций и мастерски оперирует огромным запасом изобразительных приемов — метафор, гипербол, сравнений и т. д., смело вводя в свой орнамент образы языческой древности. Красочный рисунок он наполняет движением, ловко играя фигурами мысли. Но подлинный талант Пселла обнаруживает себя не в этой яркости тонов. У древних авторов он учится другим приемам и открывает новый источник выразительности, научаясь извлекать мелодию из комбинации звуков и порядка слов. В свою пышно расцвеченную речь он вносит резкую очерченность контуров, симметричным расположением слов добиваясь гармонии линий. Он возрождает в византийской прозе аттическое чувство ритма, строя свою фразу на искусных ритмических каденциях и нарочитом распределении звуков.

Страстной риторической патетике Пселл подчиняет структуру своего исторического рассказа. Его внимание направлено не на подробности событий, не на перечисление и описание военных походов, битв, войск и вооружения, а на драматические сцены столкновения характеров. С помощью обычных композиционных приемов второй софистики — экфраз (описаний одушевленных и неодушевленных предметов), аллегорий, параллелей, портретных зарисовок и др. Пселл создает целую галерею человеческих лиц и строит красочную психологическую картину. С большим искусством он за физическими чертами своих героев показывает их нравственный облик и умело группирует эпизоды вокруг центрального действия.

«Хронография» распадается на две неравноценные части: первую, написанную между 1059–1063 гг., и вторую, написанную по прямому указанию императора Михаила Дуки. Первая отличается большей авторской самостоятельностью, чем вторая, посвященная целиком восхвалению политики Дуков. Первая часть начинается с беглого обзора правлений Василия II (976— 1025 гг.), Константина VIII (1025–1028 гг.), Романа III (1028–1034 гг.), Михаила IV (1034–1041 гг.). Здесь еще нет личных впечатлений и повествование оживляется лишь портретами основных персонажей двора. О Михаиле V (1041–1042 гг.) Пселл пишет уже как очевидец, и дальнейший рассказ его становится более пространным и живым.

Помимо речей, писем и «Хронографии», Пселлу принадлежит большое число сочинений, связанных с его ученой деятельностью и написанных на темы философии и риторики. К философским сочинениям относятся энциклопедия «О всяческой науке», лекции о первой сущности, о Платоне и др.; к риторическим — риторика, написанная политическим стихом и представляющая собой переработку риторики Гермогена, трактаты о стиле древних авторов, риторические образцы для учеников (похвальные слова клопу, вшам и т. д.) и др.

Философская линия Пселла была воспринята его учеником и преемником Иоанном Италом (род. в 1025 г.) и платоником XIII в. Никифором Влеммидом. Его «Хронография» была использована почти дословно последующими историками Никифором Вриеннием, Анной Комниной, Иоанном Скилицей и Зонарой.

ХРОНОГРАФИЯ [204]

16… Он (Михаил. — T. М.) ненавидел царицу [205], ту, кто, по неразумию, была его мать. Ненавидеть ее он стал тогда, когда получил от нее власть, и рад бы был теперь отгрызть и выплюнуть свой язык за то, что когда–то величал ее госпожей.

17. Слышать же, как при общих славословиях ее имя возглашается первым, было для него и вовсе нестерпимо. И поэтому он начал удалять ее от себя, отталкивал, не поверял уже ей своих мыслей, доли в царских сокровищах не давал ей, уничижал всячески, делал из нее, попросту говоря, посмешище, стерег, как вражью пленницу, окружал самым оскорбительным надзором, сманивал служанок, обыскивал покои, не соблюдая ни одного из своих обещаний. Мало того, он обрушил на нее величайшую беду, захотел изгнать из дворца и притом без всякого благовидного повода, а по ложному наговору в гнуснейшем деле, чтобы ему, зверю, жить во дворце одному.

Как только Михаилу запала эта мысль в сердце, он отложил попечение обо всех царских делах и лишь в одном изощрял свой ум, как бы исполнить этот дерзкий замысел.

18. О задуманном деле он сообщил сначала самым отъявленным головорезам из своей челяди, а затем уже, мало–помалу, в намеках и тем, кого считал разумными и судящими обо всем здраво. Кое–кто из них оживился и советовал действовать, другие отговаривали, третьи призывали тщательно обдумать все, прежде чем браться за дело, а иным казалось, что нужно вопросить астрономов и узнать, благоприятны ли сейчас сроки и позволит ли расположение небесных светил выполнить это дело.

Выслушав их с важным видом, Михаил, хотя и не собирался внимать ничему из того, что говорилось ему на пользу, так как крепко держался за свой замысел, вопросил, однако, звездочетцев о своем будущем, всеми же прочими советами пренебрег…

20. Итак, тогдашний властитель начал прикровенно выведывать у них (астрономов. — T. М.) о будущем, ничего не говоря и спрашивая лишь о том, позволяет ли положение небесных светил дерзнуть на великое дело. Звездочетцы провели свои наблюдения и вынесли точное суждение: увидав повсюду кровь и позор, они запретили царю браться за задуманное, а хитроумнейшие из них убеждали отложить все до иного срока. Услыхав это, царь захохотал и, высмеивая их знания как ложные, ответил: «Сгиньте вы со своей наукой, я вам еще и не то покажу!»

21. После этого он сразу принялся действовать и действовал напролом. Бесчестный сын придумывал разные наговоры против матери, не замышлявшей никакого зла; неожиданно для царицы, ничего не подозревавшей, он обвинил ее в попытке отравить царя, пришлец, он удалил из царских покоев ту, которая родилась во дворце, худородный — благородную, и при каких–то лжесвидетелях учинил допрос о деле, ей вовсе незнакомом, предал ее суду и подверг наказанию как покушавшуюся на преступление. Вслед за тем он, не медля, посадил ее на корабль, дал провожатых, которым позволено было издеваться над царицей, и отослал в изгнание, отведя ей для жительства один из островов, лежащих против столицы. Зовется этот остров Принкипо.

22. Я беседовал потом с людьми, увозившими ее, и они рассказывали, как, когда корабль готов уже был к отплытию, царица вдруг, оглянувшись на царские чертоги, запела как бы плачевную песнь о дворце. Помянув отца и предков, а царственный род ее восходил к пятому колену, она стала вспоминать своего дядю и царя, я говорю о Василии, славнейшем из всех самодержцев, — великом благодетеле ромейской державы. Проливая слезы из очей, она восклицала: «О, дядя и царь мой, когда я родилась, ты нарядил меня в царские пеленки, ты больше, чем сестер, любил меня за сходство с тобою, о котором говорили все, кто видел нас. Ты ласкал меня и, обнимая, приговаривал бывало: «Здоровенькой расти, детка, долго–долго живи, искорка нашего рода и богочестная краса царства». Ты пестовал, растил меня, ждал от меня великих дел! Обмануты теперь твои надежды! Я поругана, и со мною весь род наш! Оклеветана в гнусном деле, изгнана из дворца и осуждена ехать в неведомый край. Страшно мне погибнуть от зверей и морских волн! Призри же ты на меня свыше всемощной своей силой!»

Когда же царица достигла предназначенного ей острова, то скоро оправилась от злых предчувствий, благодарила бога за то, что осталась жива, и потом принесла молитвенную жертву своему спасителю.

23. Никаких козней она не собиралась плести, да и могла ли об этом думать, живя в изгнании с одной–единственной служанкой? Злодей же тот все больше и больше неистовствовал против нее и прилагал, беду к беде. Он послал, наконец, обрить, а вернее сказать, убить ее и принести во всесожжение Господу ли, не знаю, но уж несомненно свирепости царя, отдавшего такой приказ. После того, как и этому унижению подвергли царицу, он (Михаил. — Т. М.) отступился от нее, думая, что извел вконец, и сам принялся лицедействовать перед сенатом, раскрывая, как актер на сцене, ее мнимые ковы против него, делая вид, что давно и сам догадывался и даже нередко подмечал, но замалчивал зло из почтения к сенаторам. Этими нелепыми выдумками он сумел оградить себя от пересудов с их стороны и, после того, как обелил себя перед ними в достаточной мере, повел разговор с народом. Некоторых из народа он уже раньше успел превратить в послушные орудия своей воли, поэтому теперь кое о чем рассказывал им сам, а кое–что и выслушивал от них. Добившись, что и они стали благосклонно смотреть на его поступок, он распустил сборище и, как какой- нибудь победитель после славной победы, перевел дух после тяжкого труда, стал веселиться, едва не пускаясь в пляс и не кувыркаясь по земле. А между тем уже близилась расплата за тиранство, и наступить ей предстояло внезапно.