Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

Ветер подул еще сильнее.

Курпа спит, уткнув голову в колени. Калам, китайская чернильница и русская тетрадь лежат рядом. Ветер тревожит тетрадь, подсыпает в чернильницу песка. Раз в двенадцать лет Курпа приходит сюда, молча ползет за ним на коленях. Целует его сухие и легкие ладони, работает со всеми на строительстве. Ночью, когда они одни, спрашивает: «Учитель, как жить дальше? Я не успеваю обмывать свои мысли, а мои ученики не успевают их хоронить». Гаспар отвечает медленно, с трудом подыскивая слова, потому что Курпа будет делать ровно противоположное тому, что он ему скажет. Утром он диктует ему свое жизнеописание, с трудом подыскивая слова, потому что Курпа перепишет все сказанное по-своему. Потом Курпа просит благословить на предательство и уезжает. Курпа стал стариком, состарились ученики Курпы, любовницы и жены его учеников, ученики его учеников.

Гаспар сам потерял счет времени. Да и зачем считать то, чего здесь нет?

Когда недалеко пустили железную дорогу, в Город стали наведываться посторонние: врачи, чиновники, женщины. Но, кроме башен, сардобы, нескольких хижин, пыли и песка они не видят здесь ничего. Весь Город он возвел под землей, превратив прежние норы в большие пещеры. Там — дома, там — храм, театр и лепрозорий. Но пока не прозвучал макамат кучек, соответствующий башне Рыб, город не может быть достроен.

Курпа шевелится во сне, сжимает губы. Как человек звезды, он притягивал женщин, они шли за ним молчаливой, напряженной толпой. Когда Курпа приходил в Город, женщины устраивали неподалеку палатки, варили шурпу, воспитывали детей. Любимицей Курпы была старая горбунья; Курпа признался, что она его бьет. «Оставь их, любовь приносит человеку звезды в пять раз больше мучений, чем обычному», — сказал Гаспар. Курпа каждый раз обещал и каждый раз приходил с новой толпой, еще больше. «Я их не люблю, — говорил он, — они просто часть моего мира. Единственная живая его часть». И снова уходил через ворота Трех Царей, которые сами распахивались перед ним.

Иногда Гаспар выходил из Города, садился на холм и ждал свою смерть. Здесь, за пределами его мира, ей будет легче забрать его. Чтобы привлечь ее, он называл вслух свои годы, восемь по десять, перечислял то, что пережил, и тех, кого пережил. «Голова моя стала белой, как цветущее дерево, но от этого дерева нет иного плода, кроме скорби…» Все это самообман. Пока не прозвучит макамат кучек в башне Рыб, пока город недостроен, он не может умереть. Сколько раз при входе Солнца в башню Рыб он просил наиграть этот макамат… Рвались струны, ломались колки, мелодия звучала фальшиво. Значит, еще не время. Еще не время. Что-то еще должно произойти. Должно. Но когда?

Ветер дул в сторону, противоположную приходившим новостям.

Значит, новостей можно не ждать. Он и не ждал.

Постепенно в его голове сам собой складывался замысел…

Ташкент, 22 июня 1912 года

Выстрелила полуденная пушка.

Отец Кирилл в соломенной шляпе свернул на Головачевскую и пристроился под тень тополей. Шел он крупными шагами, но не торопясь. Заседание назначено на двенадцать, соберутся не ранее полпервого.

С приходом лета город, и без того неспешный, начинал жить по-черепашьи. Прятался под панцирь домов, навесов, виноградных шпалер, под тень от общественных деревьев и без нужды оттуда не высовывался. Женщины освежали себя китайскими веерами, мужчины — газетами консервативного и умеренно-либерального толка; в туземном городе доставали из сундука елпигич[44] и крутили пред лицом.

В саду у отца Кирилла распустилась магнолия. Вокруг нее гудели пчелы. Запах шел невероятный.

Мимо отца Кирилла неспешно пробежала лошадка, плеснул хвост.

Отец Кирилл обернулся. Пролетка была уже в конце улицы, в ней — дама в белом.

Отец Кирилл глядел на пролетку, на даму. Рот у него раскрылся, глаза, наоборот, сощурились из-за солнца и небольшой близорукости, которой страдал.

— Не может быть… — сказал вслух. — Мутка, здесь… Она бы…

Неловко побежал в сторону пролетки. Почувствовал, что на него смотрят («батюшка бегает»). Махнул рукой. Хотел крикнуть, не крикнул.

«Конечно не Мутка. — Остановился, дыша. — Однако…»

Поправил шляпу.

Отец Кирилл шел, сердце стучало. Пролетка, женщина в белом, Муткины волосы. «Пора уже очки», — думал отец Кирилл. Представил себя в очках.

Фасад, как у многих домов нового Ташкента, был не вынесен, а углублен. Тень отца Кирилла переломилась через четыре ступеньки и застыла. Дверь была завешена марлей, на пороге влажная тряпка.

— Ноги! Ноги! — крикнули изнутри.

Отец Кирилл потоптался на тряпке и нырнул в марлю.

В коридоре домывали пол, было сыро. На отца Кирилла тут же села муха. Старуха водила по полу шваброй.

— Идите уж… Не стойте.

Отец Кирилл обошел поломойку, грозную, аки полки со знаменами, и двинулся по коридору. Заметив над дверью икону Владимирской и рубиновый огонек, сложил троеперстие.

— Ноги! — крикнул голос.

В затылок повеяло — кто-то вошел следом.

— Что, ведьма, озеро Иссыкульское тут напрудила? — спросил тенор, тут же опознанный: отец Иулиан Кругер.

Старуха что-то пробормотала и лязгнула ведром.

— Это ты батюшке такое говоришь? — продолжал на такой же веселой ноте отец Иулиан.

— Какой ты батюшка? Вон батюшка прошел, с понятием, это точно батюшка. А ты — бегемот.

— Отец Кирилл! — Отец Иулиан заметил его. — Отец Кирилл!

Отца Иулиана он не видел с того вечера в «Новой Шахерезаде», про который Ego напечатал, что «священник отец Иулиан открыл публике много горьких истин». Самого Ego на том вечере не было; кто ему сообщил? Вероятно, сам открыватель истин.

— Как вам это хождение по водам? — Отец Иулиан соскочил с тенора на конспиративный шепот.

Открылась небольшая комнатка, половину которой занимал ореховый буфет со сфинксами. На буфете стоял под марлей таз с урючным вареньем; рядом лежала духовная книга без обложки.

— В городе неспокойно, — сообщил отец Иулиан, глядя на таз и марлю.

Отец Кирилл приоткрыл дверь в следующую комнату, где обычно собирался комитет, и вошел.

— Опаздываете, батюшка! Не торопитесь, еще от Городской думы нет и Николай Федоровича.

— Николай Федорович извинился, что занят.

— Всегда занят. А когда собор построят, первым будет.

— Садитесь сюда, батюшка. А вы, отец Иулиан, какими ветрами? (Отец Иулиан не входил в комитет).

— Я от общественности, — сказал отец Иулиан и склонил голову набок.

Представителя общественности тоже усадили, было еще четыре свободных стула, на одном спал котенок.

Разговор в комнате, прерванный их приходом, продолжился. Сквозь неплотно закрытую дверь пахло вареньем.

Отец Кирилл отер платком лоб и прикрыл глаза.

В голове снова возникла одна мысль.

Мысль была не новая. Иногда она приходила ему дома, при взгляде на иконы, привычные иконы в привычном своем углу. Иногда приходила в церкви, когда разгружали антрацит или разлепляли свечи, от жары слипшиеся в пучок. Или на церковном заседании вроде этого. Вдруг казалось, что чувство полета, сладости, которое пришло к нему десять лет назад с воцерковлением, что все это обмелело, помутнело от рутины, ежедневства, от вот этого котенка, марли и отца Иулиана с его шепотком. Что даже молится он теперь как машина, без слезной волны, какую знал прежде, когда только учил эти молитвы, только приучал себя не начинать дня без «Боже, милостив буди мне, грешному!» Бывало, яркость возвращалась, словно кто-то проводил губкой по его чувствам; старался молиться больше, усерднее, проще. Но рядом — чувствовал спиной — стоял, сонно копаясь в зубах ковырялкой, бес обыденности, привычки, «изыди, изыди…»

— А благочинный и говорит: жалуйтесь протопресвитеру, тут вам не жалобная лавочка. И на дверь перстом…

Вошел чиновник из Думы с каплями пота на лбу, сел рядом с отцом Кириллом и энергично заработал газетой; стул под отцом Кириллом затрясся. Помахав, развернул и стал читать, шевеля губами.

«Европейский магазин готового платья Х. Исакович, Романовская ул., против церкви, получил громадный выбор зимнего мужского, дамского и детского готового платья. Непромокаемые гражданские и офицерские пальто и плащи, котиковые и касторовые шляпы, обувь варшавская и резиновые галоши. Все товары получены непосредственно из лучших фабрик».

Теперь в голову залезло пальто.

Давно собирался купить новое. Романовская ул., против церкви.

— Еще все богослужение собираются с церковнославянского на русский, — говорил густым, как труба, голосом отец Сергий. — Народ, мол, не понимает. Какая глупость, просто смеяться хочется. Тот народ, который с детства в церковь ходит, лучше любого их филолога всю службу понимает. А тем, которые в церковь раз в год заглядывают, как в театр, им хоть на самый рассовременный язык переведи, ничего не поймут, постоят болванами и уйдут. А хотите сделать понятнее, так в гимназиях введите старославянский. Не только богослужение понятней станет, но и летописи наши, литература богатая…