Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

— Шикарная окрошка! — говорил отец Иулиан.

На сладкое был вишневый пирог. Его тоже все одобрили.

Благочинный отец Алексий продержал его долго, спрашивал о жизни, о приходе, поил чаем. Мягко тикали напольные часы, на стене висела картина «Христос благословляет детей».

Благочинный передал приказ владыки явится в Верный, на аудиенцию:

— Не ожидали? — Остальной разговор вертелся вокруг владыки и Верного. Спросил и про занятия древнееврейским, о которых знал: — Хочу предостеречь, что этот деятель сейчас на большом подозрении у полиции.

Отец Кирилл открыл было рот, чтобы защитить Кондратьича; отец Алексий мягко остановил:

— Да, я сам имел удовольствие с ним общаться… Он даже, признаюсь, удивил знанием многих тонкостей православия. Но, посудите сами, какое сейчас время, какие кругом угрозы. Солдаты очень неспокойны, отец Евгений в Троицких лагерях с ног сбился. Чуть ли не каждый день пропагандисты от разных партий против порядка. Листовки, воззвания, песни поют… Очень неспокойно.

Отец Кирилл разглядывал стол и думал, как предупредить Кондратьича. Последнее время уроки их отменялись; Кондратьич посылал извинительные записки на древнееврейском.

От голоса отца благочинного начинала болеть голова. С картины глядели розовые лица детей, и у всех были одинаковые глаза, уши и рты. Простившись, вышел. Постоял, вспомнил, что забыл шляпу, вернулся. Тащиться в Верный по такой жаре. Смена впечатлений, говорите?

…Огромный пароход в четыре трубы. Задирается нос, ледяная вода шипит в каютах. Толпа у шлюпок, которых не хватает. Старичок капитан обращается к мужчинам-англичанам: «Be English! Be English…» Будьте англичанами, детей и женщин вперед. Дети обнимают отцов. Дети плывут в шлюпках. Дети и женщины. Отцы, мужья и любовники идут под воду. Ледяная вода заполняет нос, уши, глаза. «Что вы думаете о статье про Балканский кризис в воскресной „Таймс“, Томас?» — «Простите, не могу ответить. Меня в некотором смысле уже нет»…

Отец Кирилл идет вдоль стены. С той апрельской ночи пароход иногда вплывает в его сознание, проплывает расстояние от затылка до лба и тонет, оставляя боль в надбровье. Уши залеплены криками о помощи.

Отец Кирилл остановился.

Остановилась стена, дорожка, по которой он шел. Остановилось окно, которое должно было проскочить мимо отца Кирилла, отразив шляпу и лицо.

Из дома, той комнаты, в которой они сидели, доносилась музыка.

Пианино было слегка расстроено и драло ухо, но тема вдруг заполнила его и потянула за своими быстрыми изгибами и прыжками. Может, Скрябин, которым теперь бредят. Звуки летели из окна и гасли в грудах виноградной листвы, осах и мальве.

Он прошел через комнаты и зашел в зал. Спиной, за инструментом, сидел отец Иулиан; публику составляли несколько комитетчиков, слушавших с интересом.

Отец Кирилл прикрыл дверь и вышел.

Отец Кирилл в облачении произносит проповедь:

— Двадцать третьего июня тысяча четыреста восьмидесятого года из Владимира в Москву была торжественно перенесена икона Владимирской Божией Матери. Почти за полвека до того заступничеством ее были остановлены войска того самого Тамерлана, чья великолепная могила находится неподалеку, в Самарканде. Теперь на Русь шел ордынский хан Ахмат, разгневанный, что Иван Третий отказался платить Орде дань и признавать ее владычество. Икона была вынесена перед русским войском, ставшим напротив ордынского на реке Угре. В конце концов Ахмат, как и Тамерлан, увел свои войска. Это было концом ордынского ига. — Отец Кирилл отер платком лоб. — Икона Владимирской Божией Матери трижды останавливала полчища с Востока. Третий раз она охранила Русь от Орды крымского хана Махмет-Гирея. Но есть ли в самой иконе что-либо грозное, изображено ли на ней оружие или воинство небесное?.. Нет, только Мать, припавшая щекой к Младенцу. Божия Матерь на Владимирской иконе — это Богоматерь «Елеуса», что значит «Умиление». По преданию, именно так срисовал Божию Матерь с Младенцем первый христианский живописец, святой евангелист Лука. Образом не гнева, но умиления остановлены и повернуты вспять вражеские силы…

Лицо отца Кирилла. Крупные сухие губы. Глаза, морщины, роса на висках.

Андрей, диакон, распахивает еще одно окно, для воздуха.

Спаси, Госпоже, и помилуй и вся рабы Твоя и даруй нам путь земнаго поприща без порока прейти. Утверди нас в вере Христовой и во усердии ко Православной Церкви, вложи в сердца наша дух страха Божия, дух благочестия, дух смирения, в напастех терпение нам подаждь, во благоденствии — воздержание, к ближним любовь, ко врагом всепрощение, в добрых делех преуспеяние. Избави нас от всякого искушения и от окамененнаго нечувствия…

«От окамененного нечувствия», — повторяют губы отца Кирилла. «От окамененного нечувствия», — повторяют глаза отца Кирилла. «От окамененного нечувствия», — повторяют грудь отца Кирилла, руки, плечи, затекшие ноги.

Отец Кирилл в золотистой шляпе трясется в экипаже.

Колесо с артиллерийским грохотом пляшет по булыжнику. Вдали кирпичное здание вокзала, заставленное повозками, обсиженное торговцами семечками и морсом.

Отец Кирилл уезжает. Отец Кирилл едет в Верный.

Ташкент, 17 июля 1912 года

Показывали акробатический номер. Юноша и девушка, очень гибкие, лезли друг на друга и выгибали ноги.

Следом вышел глотатель шпаг и проглотил две шпаги.

Аккомпанировал Делоне, в своей чалме с фальшивым изумрудом. Попурри из оперетты Легара «Летучая мышь»; кашлял в сторону — видимо, простуда. При кашле с лица поднималось облако пудры и витало в луче искусственного света.

В «гроте» сидели отец Кирилл, вчера вернувшийся из Верного, Чайковский-младший и Ego-Кошкин. Ватутина не было, болел — «желчь в голову ударила», говорил Чайковский, которого Ватутин допек своей музыкальной критикой.

Троица изучала карту блюд; блюда они знали наизусть, но таков был ритуал. Рядом стоял официант Рахматулла в шароварах и хлопал ресницами.

Отец Кирилл прочел все разновидности шашлыков, убедился, что салат «Тамерлан» — баранина-делонез, соус пикантный, цукаты, — который он никогда не пробовал, стоит на своем месте, и заказал блинчики.

Чайковский спросил себе ростбиф «Влюбленный хивинец».

Ego сказал, что неголоден, поразмышляв, заказал салатик «Лейли и Меджнун».

Настроения не было. Аппетита не было. Музыка раздражала.

Отец Кирилл вернулся вчера словно в другой город. Всё было напряженным, дул ветер, на въезде долго разглядывали его документы. Еще в Верном услышал, что в Троицких лагерях восстали саперы и шли с «Марсельезой», их остановили. Отец Кирилл вспомнил слова благочинного о неспокойствии, картину и часы. Ехал с вокзала, глядел в спину извозчика, все хотел спросить. Город выглядел напуганным и мертвым, даже жара была какой-то холодной. Алибек ковырялся в земле, сообщил, что в отсутствие отца Кирилла приходили, сказали, что из полиции, узнав, что хозяина нет, попили воды и ушли. Еще приходил мальчик, назвался Исааком, тоже постоял и ушел. «Сын Кондратьича», — понял отец Кирилл. От Мутки ничего не было. Отец Кирилл постелил во дворе, спал вполсна; Алибек вскрыл арбуз и поставил кусок перед спящим…

— Больше двухсот арестовали, — говорит Ego и смотрит на эстраду.

Из-за кулис выплывает квадратная женщина, из головы торчит большое перо.

— Новая звезда, — сообщает Ego.

Приносят запотевшую бутылочку муската.

— С возвращением, Кирилл Львович, и днем вашего появления на свет, — говорит Чайковский и поднимает бокал.

У Чайковского tremolo в пальцах. Чтобы не расплескать, быстро пьет и ставит. По дороге в «Шахерезаду» зашли к нему, Чайковскому, сметя с рояля пепел и колбасные ошметки, показал несколько вещей к «Гамлету». Отец Кирилл открыл рот: музыка была совершенно неожиданной, темной; хорал переходил в марш-фунебр и вдруг рассыпался вальсиком; голоса, всхлипы, диссонансы. Чайковский, разойдясь, стал молотить по клавишам кулаками — оттащили, усадили на грязный диван, успокоили. «Простите, господа». — Чайковский отер лицо краем занавески; пошли в «Шахерезаду».

— А что князь? — спрашивает отец Кирилл.

— С князем-то как раз все прекрасно, получил разрешение покинуть Ташкент…

— Как?

— Не навсегда, разумеется. На месяц, поправить здоровье морским воздухом. Сухум, пляжи, боржоми.

Ego зажмурился, словно сам сидел на пляже. Рахматулла принес салат.

— Так… — заглянул Ego в тарелку. — А кто тут Лейли и кто тут Меджнун?

Женщина на эстраде, качнув страусовым пером, запела:

Не пылкий молодой повесаСумел пленить мой робкий взор —В горах я встретила черкесаИ отдалась ему с тех пор!

Слова сопровождались чем-то вроде танца живота.