Оп Олооп - Филлой Хуан

Комиссар путей воздушного сообщения дрожал в лохмотьях от этого костюма. Он чувствовал ледяной холод упрека. И потому резко, вложив в свои слова весь доступный ему сарказм, вновь настойчиво повторил:

— Я не согласен со всем сказанным! Это удивительная бесцеремонность!

Оп Олооп, сменивший за несколько часов немало психических одежд, был абсолютно обнажен в одиночестве погружения в себя. Но несколько раз произнесенное слово наконец достучалось и отозвалось в нем. Стоило внутренним барьерам рухнуть, как происходящее внутри ринулось наружу. Сначала Оп Олооп открыл один глаз. Затем разгладил ладонью морщины на лбу. И на челе под нимбом спокойствия вновь всплеснули крыльями брови. Он осторожно изменил позу, сев поосновательнее. И заговорил:

— Бесцеремонность… Вы когда-нибудь задумывались над красотой этого слова? Бес-це-ре-мон-ность! Кто его сказал? В нем великолепно сочетаются аллитерация и эвфония. Оно настолько прекрасно, что прямо хочется совершить какую-нибудь отвратительную бесцеремонность!

Пеньяранда прикусил губы. Его желчность и нервозность смыло приливом крови, наполнившей его стыдом. Он изобразил жест раздраженного отчаяния, проглотив слова, готовые картечью сорваться с языка.

Гастон Мариетти украдкой поаплодировал ему:

— Отлично, дорогой друг. Отринув обиду на Опа Олоопа, вы освободили его дух. Посмотрите на него. Как он возвышен! Вы пытались обидеть его, а он вернул вам ваши слова завернутыми в непорочную невинность. Только сумасшедший, страдающий обширным поражением характера и доброты, способен на такое.

Тем временем Оп Олооп достал перьевую ручку. И, охваченный творческим зудом, набросал несколько прямоугольников и формул, потаенный смысл которых наполнял его неясной радостью.

— Бесцеремонность! Что за удивительное слово! С его помощью можно плести логогрифы, криптограммы и сложнейшие математические вычисления. Кому пришло в голову произнести его?

— Мне, — отважился признаться несколько испуганный виновник.

— Поздравляю вас от всей души! Подобно дегустаторам вин, существуют дегустаторы слов. Слово — это Божественная эманация. Сефирот. Вы в этом понимаете. Не просто же так я сказал, что вы чертовски хорошо образованны. Это же надо было подарить нам такую высокодуховную вещь, как слово «бесцеремонность»!

Кто-то с шумом заерзал на стуле, сбив с Олоопа энтузиазм: это был Робин.

— Прошу прощения, — тут же поднялся второй, Эрик.

И оба направились в мужской toilette.

Хозяин вечера сидел поджав губы и молча глядел им вслед. Внезапно его охватило жгучее предчувствие чего-то неминуемого. Он резко вскочил, напугав гостей. И помчался куда-то огромными шагами, раскачиваясь с не менее пугающей резкостью.

Оказавшийся у него на пути maître угодливо поклонился. Не удостоив его даже взглядом, Оп Олооп все же отметил этот факт.

И уже в дверях крикнул ему:

— Несите счет!

Остальные тем временем сгрудились, чтобы ознакомиться с записями Опа Олоопа.

— Что за исключительный человек! В его голове есть место для всего: и памяти, и забвения.

— Вот именно. Особенно для забвения. В нем буквально все кричит о забвении. Поэтому он и помнит обо всем!

Ивар, тронутый этими словами, поддержал сутенера:

— Он всегда был таким. В лицее мы звали его циклопом за рост и сложение. Он совершенно не изменился. Все так же уверен в себе, но не нахален и исполнен меланхолической мудрости. Но сегодня…

— Да. Сегодня он не…

— Быть может, он…

Никто не отважился произнести неизбежного. Молчание было велико- и единодушным. Каждый из гостей предпочел сгореть и очиститься в боли, но не выдать овладевшего всеми предчувствия.

Вернулись Робин и Эрик, и предчувствие обрело силу тяжелой усмешки. Чтобы скрыть ее, все уткнулись в бумаги.

В зал ворвался Оп Олооп и жизнерадостно спросил:

— Понимаете, о чем я?

— Понятия не имеем.

— Если бы речь шла о планах коммунальных работ…

— О бесцеремонности, сеньоры! О слове Пеньяранды, скрывающихся за ним загадках и призраках чисел.

Maître подсунул Опу Олоопу счет на серебряном подносе.

Столбцы цифр, как всегда, произвели на последнего неодолимо притягательное действие.

Он инстинктивно складывал любое число слагаемых, подобно тому как провинциалы не могут удержаться от того, чтобы пересчитать число этажей у высотных зданий. И только удостоверившись в правильности вычислений, он осознал, что перед ним счет. Тогда он снова начал проверять его, но уже по оплачиваемым позициям. И, ознакомившись со всем перечнем, погрузился в себя, вспоминая ужин.

Он не мог отделаться от потребности контролировать. Это была неподкупная мания. Не поднимая глаз, он ревизовал потребление, сверил марки, подтвердил цены. За всеми этими операциями стояла лишь профессиональная педантичность. Поднявшись и увидев сбоку от себя maître, он улыбнулся ему, как доверенному подчиненному.

— Очень хорошо. Отлично: двести девяносто восемьдесят пять.

Олооп буквально светился от удовольствия.

Если бы он был из тех бедолаг, что в подобных случаях пытаются вести себя как надменные миллионеры, то заплатил бы без звука, ведь они настолько глупы, что позволяют обманывать себя, забывая, что миллионеры просто возвращают полученное обманом…

Он был щедр, но строг.

Поэтому он достал ручку и бумажник. Прибавил десять процентов чаевых и выложил три билета по сто, два по десять, один в пять и три по одному.

Тут приключился страшный gaffe. Завидев, что Оп Олооп убирает ручку и бумажник, maître поспешил забрать поднос.

— Подождите! — вскричал Оп Олооп, скорее расстроенно, нежели недовольно. — Это еще не все.

И достал кошелек для мелочи.

В нем оставалось только тридцать центаво. Он выложил их на стол. Затем достал из внутреннего кармана пиджака еще один бумажник. Тщательно обследовал его на предмет мелочи. И наконец, удовлетворенно выложил на купюры по сто песо красное пятнышко монетки в пять центаво и произнес:

— Прошу. Вся сумма целиком.

Никто уже ничему не удивлялся. Гости болтали между собой и вполглаза наблюдали за «да какая мне разница» сценой оплаты. Очередная эксцентричная выходка: что в ней такого, если синдром уже очевиден?

Усталость начала сказываться на поведении. Ивар зевнул, Слаттер принялся щелкать суставами. Оп Олооп с огорчением ощутил, как опошляется гармония стола, концерта из слов и жестов. Как если бы ткани от Ватто каким-то невероятным образом оказались задействованы в плебейских затеях. Подавив в себе раздражение, он учтиво сказал:

2.50

— Друзья мои, уже без десяти три. Пора расходиться. Сегодняшний ужин останется в моей памяти приятным воспоминанием, наполняющим меня благодарностью к жизни за ее подарки и будоражащим нежные чувства в моей душе. Спасибо. Большое спасибо.

И с мрачной элегантностью поднялся со своего места.

Все молча последовали его примеру.

В гардеробе в ожидании своих вещей гости незаметно разбились на пары, выбрав в собеседники того, кто был им ближе по духу: Ивар — Эрика, Слаттер — Пеньяранду, студент — сутенера. И только невозмутимый, как идальго, статистик, натягивая перчатки, молча смотрел на свою искореженную тень.

Они вышли на улицу. Ночь была восхитительно тиха. Дорожки Парке-дель-Ретиро манили прокатиться по посеребренным луной склонам. Веющий от реки ветерок взъерошивал напуганную траву и укачивал деревья с мирно спящими на них воробьями.

— Пройдемся… — предложил Гастон.

— Нам с Эриком пора. Уже очень поздно. Я должен быть в семь утра на sets «Фонофильма». Но спасибо за приглашение.

— Доброго вам вечера, сеньоры. Нам с тобой нужно поговорить о наших делах. Я подъеду к тебе в среду.

— Может, раньше?

— Посмотрим…

Свернув за угол, звукорежиссер и капитан пустились по направлению к Рекове. Они уже подружились. И теперь собирались обойти boites[74] и скандинавские бары, где копченая селедка, выдержанный джин и соленое сало украшают суровое северное веселье, а песни лесов и fjords[75] омрачаются толстыми задами официанток из Христиании и фарфоровыми гетерами датского королевского дома. Оп Олооп смотрел, как они равнодушно и беззаботно уходят вдаль.