Оп Олооп - Филлой Хуан

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ОП ОЛООП.

ДЛЯ НЕГО НЕ БЫЛО НЕПРИСТУПНЫХ

КРЕПОСТЕЙ, КРОМЕ ЛЮБВИ.

ПОЭТОМУ ОН ТАК ЛЮБИЛ ДОСТУПНЫХ

ЖЕНЩИН!

Девятое: своим душеприказчиком для исполнения означенной воли я назначаю дона Гастона Мариетти, моего верного друга, богатство и культура которого превыше добра и зла.

Буэнос-Айрес, двадцать третье апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

ОПТИМУС ОЛООП

Безразличие покинуло его в момент, когда он подписал завещание. Сокращение от Оптимуса было впервые стыдливо явлено им миру в пору первой юности, в неизбежный период меланхолии, вызванный знакомством с жизнью, когда презираешь все, начиная с самого себя. С того самого времени он подписывался своим полным именем только под официальными документами и в торжественных случаях. Выражение последней воли не имело для него никакого особенного значения. Оно было лишь запоздалым проявлением его чистоплотности. Не более того. Но в этом документе имя Оптимус вернуло себе смысл добродушного превосходства, скрытый в этимологии. И Оп Олооп, привыкший опускать большую его часть при жизни, был горд нести его в смерти.

Он написал на конверте адрес Гастона. И, не задумываясь, зачем это делает, ведомый привычкой оставлять письма на столе, чтобы valet отправил их утром, проштамповал письмо Ван Саалу. Взявшись за завещание, он преисполнился беспокойства, потому что у него оставались марки только по одному центаво. Но это его не остановило. Конверт Гастона Мариетти был украшен алой каймой. Заказное письмо стоило дороже обычного, поэтому Оп Олооп наклеил на обороте недостающее и написал под каймой:

«См. марки на обороте».

Статистик действовал автоматически, практически в полной тишине. Принятому им взвешенному решению претило словоблудие.

Он встал. Попробовал пройтись, но нахлынувшие эмоции встали комом в горле. Идти так было невозможно. Глаза, налитые необъяснимыми слезами нежности, не видели, куда идти.

Оп Олооп сел и написал:

Моей смерти предшествовало опустошающее действие любви. Ее чудо бесповоротно подорвало мой дух.

Не сердись, Франци.

Люди, которые любят Любовь, бегут женщин, потому что ищут Женщину. Это мой случай. Но, когда я нашел тебя, мой старый мир разлетелся в клочья.

Не возражай, Франци.

По сути, я умираю от любви. Что за необычный опыт! Совершенство любви уничтожило заключенную в ней благодать.

Не раскаивайся, Франци.

Жизнь представляет собой равновесие подпорок, удерживающих на весу неисчислимую всеобщую смерть. Падение одного человека безвредно, как и падение одной колонны. Обрушение столпа любви не обрушит неба.

Не страдай, Франци.

Любовь подобна силе притяжения. Цели бы плоть не останавливала ее своей слабостью, она бесконечно падала бы в наши души.

Не стони, Франци.

Я ухожу в мир мертвых с мечтой жить с тобой. Когда тебе будет сниться мое отсутствие, ты проснешься рядом со мной.

Не печалься, Франци.

Прости меня. Я, прошедший через самые страшные перипетии, не смог выдержать чистоты твоей любви.

Не плачь, Франци.

Только у меня есть право плакать…

ОП ОЛООП

Соленая волна слез прокатилась по его щекам. Вздрогнув от неожиданности, он почувствовал, что сердце его сжалось, повинуясь таинственному зову. Затем он увидел две руки, потянутые к нему в жалобно-слезливой мольбе.

— Нет. Нет. Нет. Слишком поздно! Невозможно! — вскричал он, страшась снова погрузиться в жизнь.

Положил письмо в карман и встал. Распахнул настежь балконную дверь. И, взяв разбег из глубины кабинета, уверенно, как пловец, намеренный растворить в смерти сумрак судьбы, рыбкой нырнул с порога в пустоту.

Одновременно Франциска, страдающая от беспокойного сопора, испустила душераздирающий крик. Для ее измученных бессонницей родственников он стал криком боли средь тишины. Для души Опа Олоопа — музыкальным сопровождением его погружения.

Прыжок был математически точен. Сначала изгиб, голова наклонена меж напряженных плеч, затем руки медленно грациозно распахнулись, как крылья ласточки.

Стремительное приземление смяло его фигуру. Тело лежало на асфальте, и лишь последняя звездочка горела на галстуке. Череп раскололся о бордюр, мозги разлетелись. Ладонь вывернутой руки лежала на кучке навоза. Наручные часы, казалось, не пострадали. Но часы его жизни и его…

5.49

…жизнь, бывшая часами, перестали тикать в 5.49.

Наверху, на пятом этаже valet услышал гомон первых прохожих. Совладав с ужасом, он позвонил в комиссариат. Когда Пит, Гастон и Робин приехали на место, инспектор как раз продирался сквозь толпу зевак. Он примчался сюда первым на своем sidecar не только чтобы выполнить свою полицейскую работу, но и по зову души, чтобы удостовериться в точности предчувствия.

Теперь он смотрел на всех свысока. Его самолюбие тешила верность догадки.

Подойдя ближе, Ван Саал почувствовал, как его сковывает ужас. На его лице промелькнули все грани отчаяния. Друзья пытались увести его, но он настоял на том, чтобы остаться. В его упорстве была определенная доля мазохизма, он словно хотел выдрессировать свою боль страхом.

В этот момент к толпе приблизилась шумная группа ночных гуляк. Из нее вывалился доктор Даниэль Орус (сын). Увидев тело статистика, он подозвал своих товарищей. И, соединяя два куска мозга наконечником трости, медленно произнес:

— Я знал этого типа… Он обожал имитировать обмороки… Неслабо его разнесло.

Его слова подействовали на Пита как удар хлыста. Его нервы не вынесли такого святотатства. Исполненный ярости, он двинулся вперед. И если бы не старания инспектора, кара была бы неизбежна.

Робин, привыкший действовать в таких ситуациях, вмешался:

— Мариетти, окажите любезность. Отведите Пита домой. Успокойте его. А я займусь телом.

Когда Ван Саал садился в машину, его одолел приступ внезапной слабости. Сломленный горем, согнутый трагедией, он замкнулся в себе.

— Ну же, Пит, успокойтесь! Давайте действовать, а не впадать в уныние. Пусть способность понять и принять одолеет кошмар. Оп Олооп был бы благодарен нам за это. Вся его жизнь — двойной рок чисел: их последовательность и философия. Его уравнение сошлось! Успокойтесь!

Пит ничего не ответил. Его ничем нельзя было утешить. Он видел окоченелое тело своего друга на черном экране своего «я». И отрицал очевидное, вспоминая о былом блеске.

Уже в конце пути он, рыдая, пробормотал нескладной скороговоркой:

— Говорил же я тебе, Оп Олооп, говорил… Любовь — это короткая вспышка и мрак. Ослепительная вспышка, если дух твой пуст или девствен… Но если он исполнен мудрости и дисциплины, это мрак, и только мрак…

Ночь, поднимаясь из своей сумрачной могилы, ВОСКРЕСАЛА,

ПРЕВРАЩАЯСЬ В ДЕНЬ