Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Боярину-дворецкому токо бы поблагодетельствовать!.. Вину от кого отвести. Красно солнышко у меня во дворце.

— Царица его милует, — с какой-то тайной мыслью сказал Темрюк.

— Заслуживает — оттого и милует, — опять оборвал его Иван. — А дознание про шепотников ведут? Послухов на торгу да в кабаках держат?

— Должно быть, держат… Боярин-дворецкий сказывал, что треух от того, в прорубь кинутого, остался и по тому треуху розыск наряжается.

— Вернусь, дознаюсь, кабы и не треух, а ворсинка с него осталась. Была бы нитка, дойдем и до клубка. Кто-то на Горбатого тень наводит. Хоть и враг он мне лютый, а тут не он!.. Не так он глуп, чтоб от себя шепотников слать да про себя же велеть и шептать. Тут чья-то хитрая, да не разумная задумка. Гораздо ты, Васька, того юродивого дознал! Перестарался токмо… Мне он живой потребен был. Бельский теперь наговором отпираться станет… Но все одно — молодец! Люблю тебя, Василий! Хочешь, постельничим сделаю?

— Не боярин я, государь, чтобы почести собирать, — ответил Васька. — Мне твоя любовь задороже всего! У князя Володимера я в псарях ходил — судьбы иной не пытал… Ты меня приметил, под крыло свое взял… Мне и за сие во всю жисть пред тобой не отслужиться!

— Пожалую, Василий! Возьму Полоцк, всех пожалую! Верным мне ничего не жаль, а неверным и смерти жаль! Возьму Полоцк, почну я думать, како мне дальше в отчине своей жить, како волю свою во всем наставить, престол возвысить да на недругов как наступить?! Единятся они супротив меня, единятся!.. Руку их вредную в каждом деле чую! Упорна их рука, сильна! Дед мой пересиливал ее — не пересилил, отец пересиливал — не пересилил, ежели и я не пересилю — не быть Руси, богом осиянной, великой и могучей, якоже римские, византийские, германские и оные державы были и есть. И жизнь моя будет пуста и беспользна, изойдя втуне… Как былие в поле — с весной взростясь, с осенью в прах обратясь. За такое дело восстать — любой грех перед богом простится! Ибо и бог насылает на землю потопы, мор и лиха — за косность людскую, за то, что не желают они жить по божьему предначертанию — великой страстью, великой правдой, в беспрестанном подвиге во имя возвышения своей души!

Иван помолчал, вперившись в колышущееся пламя свечей, будто там, в огне, в его привораживающем сиянии вдруг представилось ему въяве все, о чем он думал, о чем только что говорил, и даже то, чего не говорил и не думал. Черные — чистой и яркой черноты — отблески падали на его глаза и тонули, и растворялись в их искрящейся влажности… Глаза его были полны света и оттого казались пустыми — глубокими воронками, высвеченными изнутри.

— Нещадно буду крушить все, что станет на моей дороге! И вы будете мне в том пособники. Для вас иного исхода нет! Что без меня вы?.. Из гноя вышли и в гной сойдете, коли от меня отшатнетесь!

Последнюю вечерню перед уходом из Невеля служили торжественно и по полному чину. Царь стоял ее вместе с воеводами. Всю службу простоял на коленях перед алтарем, на нижней ступеньке солеи, молился много и исступленно, как монах, подвергнутый епитимье.

После службы Левкий читал с амвона присланные от митрополита и новгородского архиепископа Пимена благословенные грамоты и благословлял от имени митрополита каждого воеводу. Последним благословил Ивана. Иван поцеловал подставленный Левкием крест, перекрестился, повернувшись к воеводам, стал торжественно со слезами на глазах говорить:

— Князья! Воеводы! Слуги мои! Ныне реку я вам, как встарь рекли дружинам своим князья наши славные, праотцы наши Ярослав, Мономах, Александр, Димитрий!.. Воспрянем духом и сердца укрепим отвагой, и восстанем твердо на врагов наших во имя веры пашей правой, во имя Русии — отчизны святой, во имя государя, и славы его, и народа русского! Не на разбой мы идем, како ходили на нас татары, немцы и иные супостаты!.. Не веру чужую попирать идем, не храмы рушить и народ чужеземный гнобить!.. Мы идем поискать своей старинной вотчины, воздвигнутой праотцами нашими на издревле нашей земле русской и отъятой у нас злобным обычаем сильных! Были мы слабы, раздорны, не могли постоять за вотчины свои… Всяк, кто силен и жаден был, шел в наш дом и разорял его, жег наши церкви, попирал веру! Ныне мы сильны, мы стоим на татарах и немцах, и никому не повергнуть отныне нашей державы! Пришла пора утвердить нашу силу и в наших исконных вотчинах! Силой и умом деда нашего, великого князя Ивана Васильевича, мы добыли и присоединили к державе нашей Брянск, Путивль, Мценск, Новгород-Северский, Дорогобуж и иные города и волости. Силой и умом отца нашего, великого князя Василия Ивановича, мы добыли и присоединили к державе нашей великую вотчину нашу — Смоленск. Как в память о нашем славном деле казанском стоит на рву чудный Покров, так в память о взятье Смоленска стоит Новодевичья божья обитель. Битва при Ведроши и битва за Смоленск — позор литовский и наша слава, воеводы, и завет от наших отцов, как стоять за землю нашу русскую святую!.. И нам не пристало покрыть позором завет отцов наших! Я, государь ваш, зову вас, воеводы, — с богом! И утвердится воля наша по воле божьей!

Воеводы слушали его торжественно, и, когда он кончил, у многих на глазах были слезы.

Князь Владимир подступил к Ивану, низко поклонился, приложил руку к груди, взволнованно глядя в лицо Ивана, тихо, дрожащим голосом ответил ему:

— Чудимся, государь, силе твоей, и воле твоей, и страсти твоей, подвигающей тебя на дело святое и нас возбуждающей и укрепляющей в твердом духе и в ненависти к врагам нашим! Наши души и животы наши отданы тебе! Одним мы с тобой огнем горим и до конца готовы испытать судьбу свою, дерзая за дело наше правое, за отчизну нашу и за славу твою! Мы персты твоей руки!

— Спаси бог, князь, братец мой любезный!.. — уронив слезу, сказал Иван. — Спаси бог, воеводы, сподвижники мои!.. Душа моя возликовала и радостью наполнилась, видя твердость и решительность вашу постоять за дело наше святое! Спаси вас бог!

Иван земно поклонился.

Ночь… Тишина… В гриднице шевелящийся полумрак. Язычки пламени на свечах время от времени вздрагивают, будто кто-то невидимый прикасается к ним, и тогда на потолке, на стенах оживают тени, а потом все снова замирает. Тишина. Ночь. Покой.

Иван взял со стола одну из непрочитанных грамот, распечатал ее, бегло, мало вникая в смысл, прочитал несколько строчек. Дьяк Василий Щелкалов доносил ему о проведанных им тайных умыслах боярских детей Тимофея Иванова, сына Тетерина, и Марка Сарыхозина, сподвижников Адашева и Курбского, которые намерились сбежать в Литву.

«Тимоха Тетерин, — писал Щелкалов, — тобой, государь, к постригу веленный и на монастырское житье уряженный, стакнулся с Маркушкой Сарыхозиным и ссылаются отай с еретиком злобным, старцем Артемием, сбегшим от тебя, государь, в Литву…»

Иван равнодушно отшвырнул грамоту — даже такое известие сейчас не тронуло его. Тяжело навалился грудью на стол и долго сидел так — в суровом и чутком оцепенении, будто ждал чего-то или прислушивался к чему-то в самом себе. Потом придвинул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, крупно, неровно, быстро начал писать: «В пречестную обитель пресущественной и преблагой троицы и преподобнаго и богоноснаго отца нашего святаго Сергия чудотворца, иже о Христе божественнаго полка наставнику и руководителю преподобному архимандриту Ионе с братиею царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии челом бьет, дабы пожаловали вы и молили господа бога о нашем согрешении, понеже как человек согрешил я, ибо нет человека, могущего и один час прожить без греха. И посему молю, преподобие ваше, да подвигнетесь со тщанием на молитву, да ваших ради святых молитв презрит бог наши великия беззакония и подаст нам оставление грехов, дарует нам разум, рассуждение и мудрость в управлении и строении богом преданного мне стада христовых словесных овец…»

Тонко взвыла отворяемая дверь… Иван вскинулся испуганно, злобно закусил губу. Дверь отворилась. Вошел старый Басманов. Иван уже намерился запустить в него бронзовую чернильницу, но в самое последнее мгновение вспомнил, что сам велел ему прийти, и успокоился.

Басманов почтительно остановился у двери.

— Заходи, заходи, воевода, — позвал его Иван. — Поджидал уж тебя. Садись. Поближе садись!

— Никогда не сидел я при тебе, государь.

— Садись, тем меня не унизишь. Велю, так садись!

Басманов сел на край лавки, недалеко от Ивана, устало распластал по коленям свои большие руки, расслабленно вздохнул.

— Притомился, воевода?

— Есть маленько… Чай, и ты, государь, не на пухах леживал!

— Мне богом велено!

— А мне что ж сказать?.. — Басманов вздохнул, глянул на Ивана. — Мне тобой велено, и ин богом, выходит, також.

— Что ж, не повели я — на печи лежал бы?

— Без подневолья, государь, каждый сам по себе, как стадо без пастуха! Без перевясла и веник рассыплется. Кто на печи лежал бы, кто на лавке, кто в кабак… Шалы-валы, торы да ёры! Не велят, так не шевелят! А воля, она совокупляет. Принуждает деять, думать, творить. А коли деешь, творишь, думаешь — живешь и у бога счастливой судьбы заслуживаешь. Вестимо, не каждый так!.. Иного чужая воля гнетет!.. Но то — отщепенцы, государь! Таким и свобода в тягость!