История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

— Знаете ли, — сказала она мне с приветливым и тонким видом, — великий Петр не был ученым.

— Я полагаю, мадам, что он был значительно выше. Этот монарх был воплощенный гений. То, что определяло его место в науке, был тонкий такт, который позволял ему выносить верное суждение обо всем, что он видел, и что полагал способным увеличить благополучие своих подданных. Это был тот самый гений, который не давал ему впасть в ошибку и давал силы и смелость искоренять злоупотребления.

Императрица собиралась мне ответить, когда увидела двух дам, которых подозвала.

— Я отвечу вам с удовольствием в следующий раз, — сказала мне она, и повернулась к дамам. Этот следующий раз представился восемь-десять дней спустя, когда я думал, что она не собирается со мной говорить, так как она меня видела и не сказала меня позвать.

Она начала с того, что сказала мне, что то, что я хочу, чтобы она сделала, чтобы возвысить славу России, уже сделано.

— Все письма, — сказала мне она, — что мы пишем для иностранных государств, и все публичные акты, которые могут заинтересовать историю, мы подписываем с двумя датами, одну над другой, и все знают, что превышение на одиннадцать дней относится к новому стилю.

— Но, — осмеливаюсь возразить, — к концу этого века лишних дней станет двенадцать.

— Неважно, потому что сейчас это так. Последний год этого века, в силу григорианской реформы, не будет високосным у вас и тем более у нас. Таким образом, не останется больше между нами никакой реальной разницы. Не правда ли, такого уточнения достаточно, чтобы помешать увеличению ошибки? Также к счастью, что ошибка составляет одиннадцать дней, так как, не считая того, что номер увеличивается каждый год в эпакт, мы можем сказать, что ваш эпакт равен нашему единственно с разницей в год. Мы имеем даже совпадение в одиннадцать последних дней тропического года. Что касается празднования Пасхи, мы должны оставить все как есть. У вас равноденствие фиксируется на двадцать первое марта, у нас оно десятого, и те же разногласия, что возникают с астрономами у вас, возникают и у нас; правы и вы и мы, так как, наконец, равноденствие наступает часто на день, два или три позже или раньше; и как только мы фиксируем наступление равноденствия, нахождение фазы луны становится произвольным. Вы видите, что вы часто находитесь в разногласии даже с евреями, которые, как предполагается, имеют совершенный эмболизм. Это различие, наконец, в праздновании Пасхи не возмущает общественный порядок, ни добрую полицию и не вызывает изменений в важных законах, касающихся правительства.

— То, что Ваше величество изволили мне сказать, очень мудро и наполняет меня восхищением, но праздник Рождества…

— Только в этом Рим прав, потому что, думаю, вы хотите мне сказать, что мы его не празднуем в дни солнцестояния, как следовало бы. Мы это знаем. Позвольте мне вам сказать, что это соображение тщательно изучается. Мне больше нравится предоставить длиться этой небольшой ошибке, чем причинить всем моим подданным очень большое горе, выбрасывая из календаря одиннадцать дней, что лишит, возможно, дня рождения или именин два или три миллиона душ, и даже всех, потому что скажут, что из-за неслыханного деспотизма я сократила на одиннадцать дней жизнь у всего народа. Они не слишком возмутятся, потому что здесь это не модно, но будут говорить на ушко друг другу, что я атеистка, и что я явно нападаю на непоколебимые устои Никейского Собора. Эта простая критика, порождающая смех, не вызывает, однако, у меня желания смеяться. У меня найдутся гораздо более приятные поводы повеселиться.

Она имела удовольствие видеть меня удивленным и оставить меня в моем удивлении. Я уверен, что она срочно изучила вопрос, чтобы меня поразить, либо что она пообщалась с каким-то астрономом, после того, как в нашей последней беседе я говорил ей о реформе. Г-н Алсуфьев сказал мне несколько дней спустя, что вполне возможно, что императрица прочла небольшой трактат на эту тему, который включал все то, что она мне сказала, и даже больше, впрочем, возможно, она была прекрасно образована в этом вопросе.

В очень скромной форме, она высказывала свое мнение очень точно, и ее мнение казалось непоколебимым, при том, что ее настроение и ее смеющееся лицо выражали равенство. Проявляясь в силу привычки, это не стоило ей каких-то усилий; но это не уменьшало значение сказанного, потому что высказать такое следовало силой, превосходящей обычные возможности человеческой природы. Поведение этой государыни, во всем противоположное поведению короля Пруссии, выявило мне гений более обширный, чем у того властителя. Помимо доброты, с помощью которой она ободряла собеседника, она внушала ему ощущение выигрыша, в то время как тот другой, со своей грубостью, рисковал оказаться обманут. Екатерина со своим видом без претензий могла претендовать на большее и добиваться. Когда изучаешь жизнь короля Прусского, восхищаешься его смелостью, но видишь в то же время, что без помощи фортуны он бы проиграл; но когда мы изучаем жизнь императрицы России, мы не находим, чтобы она слишком рассчитывала на помощь слепой богини. Она идет к цели предприятий, которые, до того, как она взошла на трон, представлялись грандиозными всей Европе; кажется, что она захотела ее убедить, что считает их мелкими…

Я прочел в одном из новых журналов, где журналист отходит от своей тематики, чтобы привлечь внимание читателя к самому себе, осмеливаясь раскрыть свою мысль, не беспокоясь при этом о том, что она может его шокировать, что Екатерина II умерла счастливой, как и жила. Она умерла, как все знают, скоропостижно. Возможно этот журналист, называя такую смерть счастливой, сообщает нам, не говоря напрямую, что именно такой смерти он желал бы для себя самого. В добрый час; каждому свое, и мы можем, вслед за ним, пожелать ему того же. Но даже если эта смерть счастливая, необходимо допустить, что тот, кого она поразила, желал ее; кто сказал ему, что Екатерина ее хотела? Если предположить в ней наличие такого желания, в соответствии с глубоким умом, который весь мир ей приписывает, можно было бы у него спросить, по какому праву он решил, что глубокий ум должен рассматривать внезапную смерть как самую счастливую из всех возможных. Потому ли это, что он находит ее таковой для себя самого? Но, отнюдь не будучи дураком, он должен был бы опасаться того, что может ошибаться; и если он действительно ошибается, — вот он и дурак. Этот журналист, стало быть, убеждает нас в своей глупости, либо потому, что ошибается, либо если не ошибается. Чтобы узнать, первое это или второе, нам необходимо было бы расспросить сегодня покойную императрицу.