История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

— Очень ли вы довольны, мадам, что умерли внезапно?

— Какая глупость! Вы могли бы задать такой вопрос лишь отчаявшейся, либо женщине, которая, вследствие своей плохой конституции должна опасаться мучительной смерти в результате долгой и тяжелой болезни. У меня же не было ни того ни другого, я была счастлива и чувствовала себя очень хорошо. Со мной не могло случиться большего несчастья, потому что это, возможно, единственное, чего я, не будучи сумасшедшей, не должна была опасаться. Эта смерть помешала мне закончить сотню дел, которые я бы очень легко закончила, если бы Господь выдал мне какую-то из числа небольших болезней, в которой самый легкий из симптомов мог бы дать мне предвидеть возможность моей смерти; и могу вас заверить, что для того, чтобы мне приготовиться к ней, мне не нужно, чтобы врач мне ее предрек. Но случилось отнюдь не так. Приказ небес заставил меня направиться в самое большое из путешествий, не дав времени собрать свой багаж, когда я не была готова. И этот человек называет меня счастливой, что я скончалась такой смертью, потому что я не была наказана наблюдением ее прихода? Те, кто полагает, что у меня не достало бы силы добровольно уступить закону природы, общему для всех смертных, должны были бы предполагать во мне наличие малодушия, для которого, на самом деле, я не давала повода кому бы то ни было во всю свою жизнь. Могу вам, наконец, поклясться, что сегодня, говоря вполне откровенно, как вы видите, я сочла бы себя счастливой и довольной, если бы слишком суровый декрет неба, который меня поразил, дал бы мне только двадцать четыре часа хорошего самочувствия перед моим последним моментом. Я бы не жаловалась на его несправедливость.

— Как, мадам! Вы обвиняете Бога в несправедливости?

— Это очень просто, поскольку я осуждена. Разве вы считаете возможным, чтобы осужденный, даже если в мире он был самым виновным из всех живущих, мог счесть справедливым декрет, который присуждает его быть несчастным в вечности?

— Разумеется, я полагаю, что это невозможно, поскольку признание справедливости обвинения нас некоторым образом утешает.

— Это хорошее рассуждение, и осужденный должен быть навсегда безутешным.

— Несмотря на это, есть философы, которые по обстоятельствам этой смерти сочтут вас счастливой.

— Дураки, должны вы сказать, так как все, что я вам сейчас сказала, должно вам показать, что моя внезапная смерть выставила меня несчастной, даже если я считаю себя сегодня счастливой.

— Это сильное рассуждение. Осмелюсь ли я спросить вас, мадам, допускаете ли вы возможность смерти несчастливой, с последующим вечным счастьем, либо счастливой — в результате телесного наказания?

— Ни то, ни другое не находятся в пределах возможного. Вечное блаженство есть следствие удовлетворения души в тот момент, когда она покидает материю, как и вечное осуждение должно исходить из души, которая отделяется, чувствуя себя истерзанной угрызениями совести, либо напрасными сожалениями. Но достаточно, так как наказание, к которому я присуждена, не позволяет мне говорить с вами больше.

— Скажите же мне, пожалуйста, каково это наказание.

— Скука. Прощайте.

После этого длинного поэтического отступления, читатель будет мне признателен, если мы вернемся к моей теме.

Г-н Панин сказал мне, что через два или три дня императрица намерена уехать в Красное Село, и я должен ее повидать, поскольку это, по-видимому, будет в последний раз. Я направился в сад, но начался дождь, я собрался уходить, когда она меня велела позвать в залу на первом этаже, где она прогуливалась вместе с Григорием Григорьевичем и другой дамой.

— Я забыла, — сказала она мне с достойным и любезным видом, — спросить у вас, полагаете ли вы, что коррекция календаря избавляет от ошибок.

— Сама коррекция их признает, мадам, но она настолько малая, что может выявить существенное изменение в измерении солнечного года лишь на протяжении девяти-десяти тысяч лет.

— Я тоже так считаю, и поэтому мне кажется, что папа Григорий не должен был бы признать ошибку. Законодатель никогда не должен показывать себя ни слабым, ни мелочным. Уже несколько дней меня одолевает смех, когда я вижу, что если коррекция не устранит радикально ошибку с отменой високосного года к концу века, мир получит еще один год в перспективе пятидесяти тысяч лет, в которой дата равноденствия прогуляется сто тридцать раз, пройдя через все дни года; и будут праздновать Рождество десять или двенадцать раз летом. Великий понтифик латинской церкви нашел в этой разумной операции легкость, которую не мог бы найти в моей, очень тщательно привязанной к его древним практикам.

— Полагаю, однако, что Ваше Величество нашли бы его признательным.

— Я в этом не сомневаюсь; но каково будет горе моего духовенства, видящего себя вынужденным лишить праздников сотню святых, которые окажутся в одиннадцати отброшенных днях! У вас только один день, а у нас их десять-двенадцать. Я скажу вам, кроме того, что все древние государства были привязаны к своим старым законам.; они бы сказали, что если эти законы сохранялись, значит они должны были быть хорошие. Мне говорили, что ваша республика начинает год с первого марта, и мне кажется, что этот обычай, не означая варварства, является почетным памятником, свидетельствующим о ее древнем происхождении. Кроме того, мне кажется, меньшая ошибка начинать год с первого марта, чем с первого января. Но не вносит ли это какой-то путаницы?

— Никакой, мадам. Две буквы M.V., что мы ставим перед датой в месяцах январе и феврале, делают ошибку невозможной.

— Венеция отличается также своими гербами, которые не следуют никаким правилам гербовника, просто говорящей картиной, которую нельзя назвать гербом. Она отличается также забавным лицом, которое она придала евангелисту, своему патрону, и пятью латинскими словами, которые она ему адресует, где, как мне говорили, есть грамматическая ошибка. Ошибка, уважаемая за счет своей древности. Но правда ли, что вы не разделяете двадцать четыре дневных часа на дважды по двенадцать?

— Да, мадам, и мы начинаем их считать с наступлением ночи.

— Вот видите, это лишь привычка. Это кажется вам более удобным, в то время как мне это кажется очень неудобным.

— Ваше Величество знает, глядя на часы, сколько часов еще должен длиться день, и ему не нужно для этого ожидать выстрела пушки крепости, который известит публику, что солнце перешло на другую полусферу.

— Это правда; но по сравнению с преимуществом, что вы имеете, знать час окончания дня, мы имеем два. Мы знаем, что в двенадцать часов дня всегда полдень, а в двенадцать ночи — полночь.