Невольники чести - Александр Кердан

Дело в том, что, благодаря все тем же проказам, независимости и веселому нраву, граф пользовался у нижних чинов популярностью, какая ни суровому Крузенштерну, ни его вышколенным лейтенантам и мичманам даже не снилась. Матросы буквально в рот глядели неутомимому на выдумки и рассказы, простому в обращении «их сиятельству». Когда капитан-лейтенант задумал наконец осуществить полное отречение Резанова от власти, иметь на своей стороне такого авторитетного у команды человека — важный залог успеха. Только вот как заполучить неукротимого поручика в число своих поборников? Крузенштерн уже имел возможность убедиться, что угрозы тут не помогут. Разве испугаешь человека, который, по рассказам очевидцев, на дуэли под дулом пистолета, не моргнув глазом, ел из картуза черешню и сплевывал в траву косточки… С такими людьми следует договариваться по-доброму. Иван Федорович успел заметить, как что-то дрогнуло в лице Толстого, когда тон разговора стал мягче.

— Я готов принести извинения, граф, что так погорячился с вашей обезьяной. Но посудите сами: как бы вы поступили на моем месте, обнаружив испорченный напрочь судовой журнал и погром в своей каюте?

Толстой приподнялся на кровати и свесил ноги. В черных блестящих глазах промелькнуло удивление.

— Я также забуду случай с отцом Гедеоном и рапорту капитан-лейтенанта Лисянского по сему поводу хода не дам… И более того, весь остаток пути вы, поручик, будете находиться под моим личным покровительством и по прибытии в Отечество наше получите самые лестные характеристики…

— Продолжайте, я весь внимание… — И, хотя голос графа звучал, как всегда, иронично, почудилось Ивану Федоровичу в нем нечто похожее на интерес.

Крузенштерн выдержал паузу подольше первой и произнес негромко, но веско:

— Завтра на шканцах, что бы там ни происходило, поверьте, граф, в ваших интересах воздержаться от слов и поступков, идущих наперекор моей воле… Вам это понятно?

— Вполне, но…

— Что вас тревожит, граф?

— Ежели происходящее не окажется противным моему долгу…

— Оставьте, поручик… К чему этот высокий штиль? Мы же одни… Вы не хуже меня понимаете, что у вас сейчас лишь один долг — перед вашей блистательной будущностью… И забота об этой будущности должна подсказать, что у вас только один выход — вернуться в Россию не арестантом, а героем-путешественником.

— И все же, надеюсь, господин капитан, происходящее завтра не будет угрожать ничьей жизни?

— Не манерничайте, граф. Ничья жизнь подвергаться опасности не будет, если, конечно, вы примете мои условия…

— И это все, что мне дано знать сегодня?

— Все.

— И, конечно, времени на раздумья у меня нет?

— С вами приятно общаться, граф. Вы быстро соображаете. Мне нужен ваш ответ прямо сейчас.

— Так это — ультиматум?

— Это разговор двух умных людей…

— Тогда, капитан… — теперь настала очередь Толстого поиграть в молчанку. Поручик не смог отказать себе в удовольствии испытать терпенье того, кого про себя называл «эстляндской шельмой». И вместе с тем граф отдавал должное избранной капитаном манере разговора. Крузенштерн оказался прав, когда, желая найти контакт с Толстым, сделал ставку на доброе начало. Федор Иванович жил всегда, не зная меры ни в удали, ни в ссоре. Но истинно русский по натуре, он не был злопамятным. Легко воспламенялся, легко и остывал. Оттого-то товарищеское, на равных, обращение к нему недавнего врага, обращение, так свойственное духу кунштюков, бальзамом пролилось на его душу, почти примирило с Крузенштерном.

Кроме того, капитан оказался прав еще в одном: платить по счетам за свои выходки в вояже Толстой вовсе не хотел. Сейчас граф вдругорядь, но уже в ином настроении вспомнил последний фамильный совет перед отплытием «Надежды» и категоричный наказ отца «Не уронить на этот раз honneur de la famille». Не уронить под угрозой лишения наследства… Но и не этот, пусть немаловажный, аргумент сыграл решающую роль в душевных борениях графа, а вдруг испытанный им страх — страх светского, цивилизованного человека — оказаться на необитаемом острове, вне общества милых дам, без дружеских попоек и виста. Это — страх, в котором не стыдно признаться самому себе даже отчаянному храбрецу. Ибо твоя храбрость — ничто, когда ты один…

Крузенштерн, от внимательного взгляда которого не укрылись борения графских чувств, настороженно ждал ответа и был скорее удивлен, нежели успокоен, услышав наконец:

— Я согласен…

— Слово дворянина? — осторожно переспросил капитан.

— Слово офицера.

— Тогда до завтра, граф. Честь имею!

Жизнь на парусном корабле, совершающем кругосветное плавание, только стороннему человеку может показаться увлекательным приключением, калейдоскопом впечатлений и открытий. Для членов экипажа и пассажиров — это однообразие и монотонность. Но если для моряков протухшая вода и многомесячное отсутствие земной тверди под стопой — доля привычная и оттого терпимая, то для тех, кто впервые отдался на волю волн, не одно лишь непостоянство и вздорный нрав стихии, но и регламентированный боем «склянок» и сигналами боцманской дудки уклад судовой жизни становится испытанием душевных и физических сил. Особенно для пассажиров, которые, за неимением ежедневных обязанностей на корабле, сосредоточены более всего на себе.

Все это во многом и определило противостояние и неприятие друг друга, которое подспудно сложилось не только между Крузенштерном и Резановым, но и между другими флотскими чинами и пассажирами обоих шлюпов — членами посольской миссии и служителями компании. У этого противостояния, помимо ревности к славе, были причины и другого свойства. А именно — отсутствие душевного лада, который появляется, когда люди вместе делают важное дело. Наличие на шлюпах дюжины праздношатающихся чиновников и кавалеров развращало не только команду, но и в первую очередь их самих.

В невеселых размышлениях о том, что он не сумел повлиять на честолюбивого и упрямого Крузенштерна, не смог сплотить всех попутчиков великой идеей служения Отечеству, которая после смерти Аннушки одна и удерживает его самого в этом неприспособленном для счастия мире, встретил Николай Петрович рассвет. За ночь Резанов еще более осунулся, побледнел. Нервическая лихорадка, — так определил состояние посланника натуралист Лангсдорф, — похоже, усилилась. И все же мозг работал четко. Что бы ни произошло с ним, Николай Петрович был готов принять неизбежное, как и полагается государеву посланнику, с высоко поднятой головой… Не случайно в это утро Резанову вспомнились слова его первого командира по той далекой теперь службе в императорской гвардии. «Господа офицеры! — любил повторять, теребя кончики усов, полковник. — Умрем, но честь полка не опозорим!» И хотя звучал этот призыв чаще всего во время дружеских застолий, ни у Резанова, ни у его сослуживцев не было ни толики сомнения: случится быть настоящей баталии, гвардейцы знамена свои не обесчестят. И пускай сегодня он не в родном строю, однако камергер Резанов в трудную минуту не волен повести себя иначе. Офицер и в партикулярном платье остается офицером, дворянином, слугой Отечества…