Дом на миндальной улице - Нелли Федорова

Я видела Феликса среди людей только раз, в доме отца, и тогда он произвел на меня впечатление благородного вельможи и таким, отчасти, остался в моих представлениях о нем. Я знала, что днем он бывает в Сенате, среди блестящей и высокопоставленной публики, живет в посольской гостинице с людьми его круга. Того круга, частью которого я не стала и не желала стать. Поэтому меня несколько удивило, что он так хорошо знал город, и особенно те части города, в которые даже мы, горожане далеко не среднего класса, никогда не заходили. Аэринея привел меня в самый нижний, портовый район, шел уверенно, будто был в родной стихии, отвечал кивками на приветствия лавочников, моряков, встречавшихся здесь заезжих селестийцев. Портовый район, против моего ожидания, оказался вовсе не таким вонючим и грязным, как описывали его те, кто жил вне. Рука мудрого правителя простерлась и здесь, расширяя причалы, складские помещения, расчищая площади, проводя мосты и новые дороги. Кое-где новый порт уже был окончен, части его были еще в процессе строительства, но уже позволяли видеть весь размах и удобство планировки. Жилые улицы, конечно, были довольно жалки, но и здесь слышался детский смех, виднелись улыбающиеся лица, на окнах и консолях стояли цветы в горшках. Пресловутая вонь ощущалась не больше, чем в других местах. Напротив, из-за обилия харчевен, в воздухе постоянно чувствовался запах пищи – жареного мяса, хлеба, копченых окороков, наваристых супов всех мастей.

Аэринея свернул в узкую улочку, где дома соединялись наверху мостками и переходами, а в одном месте из стены, искривив замшелый ствол, росло вверх старое корявое дерево. Тут мы остановились и вошли в полутемную лавочку – световое окно вверху уже не давало света, а лампады еще не зажигали. Внутри висел тягучий запах бальзама и пудры, пачулей и сандала. Вдоль одной стены висели рядком несколько ковров, больших и маленьких, вдоль другой – ряды готовой одежды, за прилавком во всю заднюю стену на полках лежали, свешивая цветные лоскуты, свертки разнообразных тканей, с потолка спускались несколько металлических колец, где висели образцы лент, тесемок, кружев, ниток, крючков и всякая прочая приятная мелочь. Когда мы открыли дверь, тоненько звякнул колокольчик, и сразу же из задней комнаты вышла девушка, приветливо улыбаясь. Аэринея сказал ей несколько слов и показал перстень, после чего она понимающе кивнула и исчезла. Он обратился ко мне, разглядывающей полки с материей: «Пойди за ней и выбери все, что понравится, – и, поскольку я хотела возразить, коснулся моих губ указательным пальцем. – Даже не думай. Свое платье оставь там, оно слишком бросается в глаза в этих местах». Я послушно двинулась за вновь появившейся в дверях девушкой, она вела меня насквозь через многие подсобные помещения, пока мы не оказались где-то в самом сердце квартала-муравейника. Здесь она меня оставила в небольшой комнате, где было полным-полно всякой всячины – товаров, должно быть, со всех уголков мира, поскольку из всевозможного обилия я многие вещи знала только понаслышке. Здесь было столь драгоценное и редкостное в наших краях александрийское белье, столь тонкой работы и превосходного качества, что руки сами тянулись его коснуться. Платки и шали, расшитые золотом, серебром, жемчугом, цветными шелковыми нитями, ручное кружево и те бесценные вышивки, которые, говорят, плетут из нитей, сделанных из драгоценных камней. Одежда всех видов, фасонов и цвета, даже были те полумифические эльшерийские одежды из той неведомой ткани, секрет которой охраняется столь же надежно, как и царские тайны. Одни говорят, это удивительно выделанная тончайшая шерсть, другие полагают, что эльшерийцы научились ткать из паутины, но в любом случае, ткань эта настолько тонка, прочна и мягка, что облегает тело как кожа, но не сковывает движений и растягивается невероятным образом. Я выбрала несколько приглянувшихся платьев, достаточно удобных и простых, чтобы ходить и по городу и дома, платок на случай непогоды и пару гребней в виде цветов из серебра и цветного стекла. Все это девушка обещала доставить позже вечером в дом на миндальной улице и вывела меня обратно.

Надетое на меня новое платье Аэринея оценил ободрительной улыбкой, и мы вышли на улицу. Уже начинало темнеть, на улицах зажигали фонари и лампады, воздух заметно посвежел, небо в обрамлении высоких домов стало насыщенно-синим. Щебетали, порхая над головой, птицы. Мы углублялись все дальше в узкие коридоры домов, проходили дворами, где дети играли возле полурассыпавшихся фонтанов, мимо самых старых домов, где крошечные зарешеченные окошки скрывали спрятанных под вуалями женщин, никогда, возможно, не покидавших пределов своего жилища. Деревья здесь росли едва ли не из стен, замшелых, покрытых лишайниками и зелеными потеками сырости. Кое-где встречались какие-то руины, остатки колонн, каналов. Заметив мой интерес, Аэринея пояснил: «Много сотен лет назад здесь был огромный величественный храм со множеством пристроек и помещений. Сейчас почти ничего не осталось, но эти места еще помнят песни служителей Богини». И мы шли дальше, мимо обрушенных апсид, к которым лепились жилые дома, мимо остатков садовых прудов, где в прохладе дремали собаки и кошки, мимо обезглавленных колонн, к которым привязывали домашнюю скотину. Я с сожалением смотрела на исчезающую под руками человека старину. Больно было видеть такое отношение к святыням, переставшим быть священными. Наконец, мы вошли в темный, заросший диким виноградом дворик и оказались перед корчмой. Из приоткрытых дверей шел аппетитный запах жареного.

Внутри корчма была такой, как принято нынче описывать каждую корчму, носящую явные признаки национального духа – с закопченными балками, тяжелой деревенской мебелью, коваными фонарями на грубо тесаных столбах, с пучками трав и кореньев вдоль стен. Не менее колоритны были и посетители – все, в основном, морской люд. Серьезные загорелые лица, могучие плечи, мускулистые руки, торсы атлетов. Одеты они были в одежды как эотинян, так и селестийцев, некоторые как попало, один был вообще обнажен до пояса, выставив на всеобщее обозрение сильное тело, сплошь покрытое цветными татуировками. Когда мы вошли, некоторые обернулись, чтобы посмотреть на нас, большинство тут же равнодушно отвернулись, но кое-кто, видимо, узнал Феликса, приветственно кивнули несколько голов. Мы сели за свободный столик, быстро подбежала девочка, возможно, дочка корчмаря, приняла заказ. Я с удовольствием оглядывалась, обернувшись к Аэринея, объяснила: «Я так давно не бывала в подобных местах. Последний раз мы были в корчме с Помпеем, Фелисией и Паулиной. У нас было свое любимое место, где мы часто отдыхали после прогулок. Кажется, вся та моя жизнь прошла там, да в доме Лис… Я совсем отвыкла». Он мягко улыбнулся, откинувшись на спинку стула. В корчме было сумрачно, лампы висели нарочито редко, и в этом приглушенном свете все фигуры обволакивались какой-то матовой нежной дымкой, резкость сглаживалась, тени становились глубже. Было в этом какое-то очарование, а может, я еще не отошла от кальяна? Я заметила, как Аэринея поглаживает перстень на пальце, перевела взгляд на его руки. Мне всегда нравились руки, я пыталась их рисовать, хотя у меня они получались скорее уродливыми, чем похожими на настоящие. Вот Кассий, он действительно умеет рисовать, я любовалась его работами. В них было много подчеркнутой плотскости, откровенного, неприкрашенного тела, до самых мельчайших подробностей. Он любовно выписывал самые мелкие морщинки, вены, волоски, царапины, оттенки кожи. Он умел подать кожу не как какое-то покрытие, но как невиданную ткань со множеством переливов и красок. У него первого я заметила, что светлая загорелая кожа покрыта сеткой белых трещинок, как солнечный песок в отраженном водой свете. Мне нравились руки Аэринея, хотя я не смогла бы объяснить почему. Надо попросить его как-нибудь позировать мне, я хотела бы попробовать нарисовать их. «У твоего перстня тоже длинная история?» – спросила я. Он глянул на руку, снял перстень и подал мне: «Как ты думаешь? Тебе он ни о чем не говорит?» Перстень показался мне довольно тяжелым, хотя он не был таким массивным и грубым, как те перстни, что обычно носят мужчины. Наоборот, тонкая ковка, чеканка, множество тончайших, сплетающихся серебристых паутин, обвивающих причудливым узором крупный пурпуровый рубин. Красивая, дорогая вещь, за которой следят и ухаживают. Но ничего более мне он не говорил. Я покачала головой и вернула перстень обратно. Аэринея с сожалением улыбнулся: «Он принадлежал моей семье. Его дарили как знак любви. Мать подарила его моему отцу, – он запнулся, задумался ненадолго. – А отец перед смертью отдал его девушке, которая была с ним в последние месяцы его жизни, – голос его зазвучал давней скорбью. – Она его любила, действительно любила. Когда отца не стало, она отдала перстень мне, чтобы…, – он нахмурился и махнул рукой. – Не важно. С тех пор я его не снимаю, он последнее напоминание мне о той моей жизни, о детстве. Может быть, звучит это излишне трогательно, но я дорожу этими воспоминаниями». «Мне кажется, не найдется человека, который бы не вспоминал о детстве с теплом, – пожала плечами я. – Что здесь постыдного? Наверное, даже преступники и те вспоминают…» Он улыбнулся опять снисходительно, по-наставнически: «Ну… мужчинам сложно признаваться в своих слабостях». «Зато такое доверие трогает», – ответила я.