Голгофа - Лесь Гомин

— Надо, наверное, посмотреть, так ли идет вода, как вначале. Ну-ка, готовьте бадью.

Землекопы подвинули бадью, положили поперек валок и ухватились за канат, чтобы спустить десятника в колодец. И только когда он сел в бадью, когда качнулась она над черной пастью ямы, промелькнула мысль:

«Не здесь ли конец?»

Но было уже поздно. Он зажег факел и, махнув рукой, медленно стал спускаться вниз. Со дна на него повеяло холодом и сыростью, вода как-то жутко поблескивала. Чтобы рассеять страх, десятник внимательно оглядывал стены, присматривался к кладке. Стены были ровные и гладкие, как того требовали техника кладки стен в колодцах и правила цементирования. И, чтобы еще раз убедиться, что это действительно так, он начал стучать по стенам длинной палкой, оказавшейся в бадье. Стук гулко раздавался в яме и пропадал то ли где-то у воды, то ли вверху. Стены выложены на совесть… Но что это? Удар прозвучал глухо, штукатурка осыпалась, и кусок ее с тихим всплеском упал в воду.

«Неужели показалось?»

Стукнул еще раз посильнее. Снова глухой звук, и в воду полетели куски цемента. Тогда он ударил изо всей силы. Огромный кусок цементной стены оторвался и с грохотом упал в воду. Перед глазами десятника прямо в стене темным провалом чернела дыра. Он приблизил факел к отверстию и внимательно осмотрел пробоину. В стене оказалась огромная ниша в рост человека. Ниша была сделана очень старательно, именно так, как потребовал бы и он. В четырехугольное отверстие каменной стены вставлена толстая дубовая рама, обложенная войлоком, на которую ложилась вся масса камня. Ниша устроена сразу над каменным слоем.

Десятник покачнулся вместе с бадьей и приблизился к стене. Внезапно бадья стала подниматься вверх. Десятник сразу понял: кто-то догадался, что он наткнулся на отверстие. Нужно было рассеять подозрение. Как только бадья поднялась, он стал кричать на землекопов:

— Чего ж вы стоите, разинув рты? Не видели, как я дергал канат, чтобы подняли? Чуть не задохнулся из-за вас.

Крестьяне растерянно хлопали глазами и пожимали плечами. Только один виновато ответил:

— Так вы ж, пан, не велели вытягивать. Я как-то сам догадался.

Это было похоже на правду. А бледное лицо десятника подтверждало, что он в самом деле хотел как можно скорее выбраться из дыры и теперь сердился. Он достал кошелек и дал три рубля тому, кто тянул:

— Спасибо, добрый человек, возьми за смекалку на водку.

Крестьянин низко поклонился и поблагодарил. А бледный десятник медленно побрел к дому Герасима.

— Ну, хозяин, я работу закончил, пора теперь домой. Запрягайте лошадей.

Герасим вышел во двор, а десятник довольно улыбнулся ему вслед.

«Ну, вахлак, теперь у меня уже есть факты, есть, голубчик, хоть и прятал ты их очень усердно».

Взял чемодан и вышел во двор. Крестьяне подошли к нему, и один из них сказал:

— Пан десятник… по нашему обычаю полагается обмыть работу.

Десятник вынул червонец и бросил в толпу.

— Вот вам, выпейте за мое здоровье, а мне некогда. Меня ждет работа.

Сытые лошади подкатили к самому дому. Герасим подозвал того самого крестьянина, который вытащил пана десятника, и приказал везти его в город. Десятник переложил револьвер из одного кармана в другой, сел в телегу и толкнул в плечо кучера.

— Трогай.

Когда отъехали гонов пять и хутор скрылся за бугром, десятник вынул револьвер и показал возчику.

— Эй, мужик, видел когда-нибудь такую штуку? Если не знаком, то можешь узнать, для этого тебе стоит только зачем-нибудь остановить лошадей. Гони без передышки домой.

Возчик молча стегнул лошадей, и они понесли что было Духу.

29

Отец Иннокентий не принял делегации из Липецкого, даже не выслушал. Он передал через отца Кондрата, что приедет на освящение колодца, когда представится удобный случай. Пусть, мол, будут готовы, а о дне он сообщит. Делегация, оставив дары, возвращалась из монастыря, опечаленная неласковым приемом великого пророка. Отец Милентий корил паству грехами, бабы всхлипывали дорогой и предсказывали близкий голод, засуху и разные страшные кары. Герасим молчал. Его крепко связывала присяга сыну божьему Иннокентию, разве ж мог он утешить старенького, дряхлого отца Милентия, так искренне опечаленного неудачей? Разве мог он рассказать, как отец Иннокентий при тайной встрече с ним обещал, что на освящение прибудет не позднее воскресенья, а пока велел молчать. Только одного не мог понять Герасим: зачем отцу Иннокентию, всемогущему духу святому, потребовалось скрывать освящение, почему он так встревоженно разговаривал с ним во время того свидания и почему так смущает его десятник? Герасим вспоминает последние слова святого мужа.

«Ты, Гераська, поезжай домой и готовься, а я приеду в субботу или в воскресенье. Накануне приедут мои братья Семен и Марк и прибавят к моему приказу все, что нужно. Людям скажешь то, что передадут тебе мои братья».

Эта таинственность не давала покоя Герасиму. Он вспоминал, что под конец Иннокентий так прямо и сказал:

«И еще помни, Гераська, что веления божьи нужно исполнять осторожнее и старательнее. Вон с колодцем, видишь, не все ладно вышло, десятник узнал то, чего не следовало знать. А он служит врагам нашей церкви, нечестивому начальству, замышляющему недоброе против нас… Осторожность, разум нужны в божьем деле».

Герасим ехал домой и все размышлял, что могло так взволновать отца Иннокентия и почему даже освящение нужно скрывать? И чем больше он думал, тем сильнее охватывали тревога и страх за будущее, так тесно связанное с Иннокентием, который вьет вокруг него какую-то паутину. И Герасим, чувствуя, что он уже в руках Иннокентия, с тревогой заглядывал в это будущее. Но слепые глаза его не могли проникнуть сквозь густую мглу.

Герасим опустил голову на грудь и задремал. Вот-вот свалит его крепкий сон, что надвигался на него из леска, из того самого, что сразу за Гидеримом. Внезапно чей-то резкий голос разбудил его:

— Рабы божьи, не печальтесь так! Господь милосердный смилостивился над вами и послал меня сказать, что в воскресенье состоится освящение. Теперь остановитесь и воздайте хвалу господу.

Богомольцы повыскакивали из телег и упали на землю в молитве, а посланец в белой одежде вплотную подошел к Герасиму и шепотом сказал:

— Не печалься, Герасим, отец Иннокентий простил твою оплошность. Жди братьев его и делай так, как они скажут.

И, сунув в руки Мардаря какую-то пачку бумаг, посланец исчез в лесу. А богомольцы еще долго стояли на коленях, молились тому месту, где он стоял.

Оторопевший Герасим не растерялся, хоть и не совсем понимал, что же вокруг него делается. Сжимая пачку бумаг, оставленных посланцем, он почти гневно крикнул богомольцам:

— Хватит, садитесь, пора ехать!

Зло стегал он лошадей, вихрем мчался к Липецкому. А влетев в село, Герасим не подъехал даже к дому отца Милентия. Он ссадил паломников и свернул на самую близкую дорогу к своему хутору. Вскочил в свой двор, бросил вожжи батраку, а сам устало сел на завалинку под домом и замер, сосредоточенно глядя на колодец. И чем дольше он смотрел на него, тем яснее чувствовал, что за этим колодцем кроется какая-то страшная тайна, что-то такое, что навеки полонило его, что не даст ему покоя до самой смерти, пока не опутает всего своей паутиной.

— Мэй, что такое случилось? Чем опечалены? Не ладится что в хозяйстве или разгневался длинногривый мошенник?

Герасим поднял на Синику глаза. Обрадовался ему, потому что давно не видел, давно не был у него этот приятный гость, давненько Герасим не вел с ним беседы на том особенном языке, на каком только они вдвоем и разговаривали. От радости пропустил мимо ушей даже оскорбительное прозвище Иннокентия. Только вяло ответил:

— Мэй, Василий, не веришь — не трогай моей веры. Пусть бог разбирает, что к чему.

Голос его звучал как-то тепло, по-дружески, даже с оттенком беспомощности. Видно, и Синика сегодня добрее был, потому и не сцепился с ним, как всегда, не насмехался над святым, а приветливо улыбался Герасиму.

— Ай-я! Пусть будет так. Мне до этого нет дела. Пришел проведать, как живете. Давно не был у вас.

Герасима и самого интересовало, как он живет. Ничего не понимал он в своей жизни. То все было просто, как проста его нива, волы, как проста была вся его хлеборобская работа. А теперь он словно попал в какую-то мельницу, чувствовал, что жернова все сильнее и сильнее трут ему бока, все теснее и теснее прижимают и что завертело его в каком-то водовороте, что запутывается он все больше и больше в паутине Балтской обители. Не понимал только, что из этого в конце концов выйдет. Только тревога охватывала оттого, что кто-то сильнее его. Он готов был уже все рассказать своему соседу, излить ему свою боль и тревогу, но вспомнил страшную клятву и тяжело вздохнул:

— Эх, много говорить, да мало слушать.

— Почему? Разве мало радости от Балтской обители и святого Иннокентия?