Черные дыры российской империи - Лев Шильник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван III Великий скончался очень давно – в 1505 году. Разумеется, почти двести лет не могли пройти даром – нравы на святой Руси ощутимо смягчились. Между прочим, далеко не последнюю роль в этом сыграло мудрое правление Алексея Михайловича Тишайшего с его осторожной и вдумчивой ориентацией на Запад. А вот его непутевый сын, привыкший действовать по принципу «раззудись плечо, размахнись рука», дров успел наломать изрядно. Не подлежит почти никакому сомнению, что все реформы Петра Алексеевича Романова несут на себе неизгладимый отпечаток его больной исковерканной личности.
Конечно же, автор настоящего сочинения не столь наивен, чтобы объяснять «свинцовые мерзости» российской жизни исключительно личностными особенностями того или иного государя. Всякому непредубежденному читателю должно быть понятно, что корень зла всегда лежал куда как глубже. Не менее понятно и то обстоятельство, что невесомый флер европейского лоска не мог в одночасье потревожить вековечных тектонических пластов социальной инертности русского общества. А поскольку за истекшие с тех пор два с половиной столетия отношение власти к гражданам не претерпело, по существу, сколько-нибудь серьезных изменений, история, приключившаяся с Василием Кирилловичем Тредиаковским, одним из лучших отечественных поэтов XVIII века, едва ли сможет поразить воображение наших современников. Они без особого труда обнаружат до боли знакомую картину. Дело не стоило выеденного яйца.
Племянница Петра Великого и российская императрица Анна Иоанновна (1730–1740), привыкшая жить широко и весело, задумала справить на потребу великосветской публике шутовскую свадьбу в ледяном дворце. Работами распоряжался влиятельный кабинет-министр Артемий Волынский. Приметив Тредиаковского, он поручил ему сочинить праздничные вирши к сей знаменательной дате. Отказаться вслух поэт не посмел (всесильного вельможу боялись все), но втайне саботировал приказание. Когда же вирши к сроку не поспели, Волынский сначала набил неслуху морду «из собственных ручек», а потом спровадил его в солдатскую караулку, где хлестал несчастного палкой по голой спине до онемения руки. После этого Тредиаковского отдали солдатам, и экзекуция возобновилась уже по строгому воинскому уставу. В общем, Василий Кириллович получил около сотни палок и чудом остался в живых. При этом надо заметить, что Тредиаковский был не только известным придворным поэтом, но и секретарем Академии наук. Волынский же за самоуправство отделался устным внушением…
Кто спорит, в просвещенных европах жизнь была тоже не сахар – безобразия творились изрядные. Например, рассказывают, что оскорбленные Вольтером вельможи не раз подсылали к нему наемных головорезов, чтобы те избили его палками, а с Мольером обошлись еще круче. Говорят, что высмеянный им маршал при встрече обнял драматурга и, прижав к груди, намеренно расцарапал ему лицо орденами. По современным меркам, жуткое унижение, но сравните сию невинную шалость с тем, что предпринял кабинет-министр Артемий Волынский. Выводы каждый может без труда сделать сам.
Однако вернемся к нашим баранам. Эпоха, конечно, эпохой, но и поведение первого лица – тоже не фунт изюму. Написание подробной истории болезни царя Петра не входит в нашу задачу, но тот факт, что первый российский император был человеком психически неадекватным, сегодня не вызывает сомнений почти ни у кого. Вот, например, каким образом характеризует Петра американский историк Р. Мэсси, отнюдь не числящийся среди его противников: «…молодой царь начал страдать досадным, нередко заставлявшим его испытывать мучительные унижения, недугом. Когда Петр возбуждался или напряжение его бурной жизни становилось чрезмерным, лицо его начинало непроизвольно дергаться. Степень тяжести этого расстройства, обычно затрагивавшего левую половину лица, могла колебаться: иногда это был небольшой лицевой тик, длившийся секунды две-три, а иногда – настоящие судороги, которые начинались с сокращения левой стороны шеи, после чего спазм захватывал всю левую половину лица, а глаза закатывались так, что виднелись одни белки. При наиболее тяжелых, яростных припадках затрагивалась и левая рука – она переставала слушаться и непроизвольно дергалась; кончался такой приступ лишь тогда, когда Петр терял сознание». Далее Мэсси на протяжении двух страниц пытается разобраться в недуге русского императора. Истинную эпилепсию он решительно отвергает, поскольку «никто из оставивших письменные свидетельства не видел, чтобы он падал на пол и изо рта у него шла пена или утрачивался контроль над телесными отправлениями». Потрясение, пережитое юным Петром во время стрелецкого бунта, его также не убеждает – он пытается отыскать органические причины. По мнению американца, Петр, скорее всего, страдал так называемыми малыми эпилептическими припадками, а причиной этой болезни послужило перенесенное в ноябре 1693 – январе 1694 года сильное воспаление. Если это был энцефалит, предполагает Мэсси (а тому имеются косвенные подтверждения в виде сильного жара, сопровождавшего болезнь Петра), то он мог вызвать образование рубца в ткани мозга, который, при определенных обстоятельствах, давал припадки именно такого типа. При отсутствии серьезных черепно-мозговых травм это самая вероятная причина болезни. На всякий случай заметим, что травмы у Петра были: во время одной из своих «воинских потех» в опасной близости от него разорвалась граната, и Петр получил сильную контузию.
Как бы там ни было, но ставить диагноз спустя триста лет – занятие достаточно неблагодарное и малопродуктивное. На наш взгляд, вряд ли имеет смысл говорить о травматической эпилепсии или малых припадках неясного происхождения. Вероятнее всего, Петр страдал тяжелой психопатией эпилептического круга, не связанной, как и все вообще психопатии, ни с какими внешними воздействиями. Его брутальность, взрывчатость, гневливость, а также стремление к мелочной регламентации всего и вся, невооруженным глазом различаемая в его многочисленных указах, говорят сами за себя. Вздорное поведение юного царя тоже трудно назвать поведением здорового человека. Достаточно вспомнить хотя бы стремление Петра поить своих собутыльников до «положения риз», причем повод мог быть совершенно ничтожным. Скажем, царь был без ума от оливкового масла и уксуса и не терпел, когда кто-то этими деликатесами пренебрегал. Бывали случаи, когда он самолично вливал в рот такому «отказнику» бутылку оливкового масла или уксуса. Разве это похоже на поведение нормального человека?
Можно вспомнить и так называемый Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор – долголетнюю забаву Петра, представлявшую собой жестокую и злую пародию на институты православной церкви. «Князем-папой» этого собора был назначен уже известный нам горький пьяница Никита Зотов, а сам Петр с присущей ему скромностью удостоился всего-навсего титула протодьякона собора. Веселые ребята оттягивались по полной. Поскольку пировать за закрытыми дверьми дело скучное, шумная попойка неизбежно выплескивалась на улицу и превращалась в кощунственное маскарадное шествие. Рассказывают, что при шутовском освящении храма Вакха во дворце Лефорта народ крестили табачными трубками, связанными в форме креста. Царь Петр был зело горазд на выдумки и вел себя как хотел, и именно тогда по Москве поползли упорные слухи, что на престол взошел антихрист. И, разумеется, эти разговоры, осторожным шепотком передававшиеся из уст в уста, отнюдь не прибавляли Петру популярности. Сама по себе секуляризация общественной жизни как таковая объективно была делом разумным и необходимым (скажем, остроумное разоблачение тем же Петром фокуса с мироточащими иконами можно поставить ему только в плюс), но вот методы царя-реформатора, предпочитавшего играть на грани фола, могли вызвать только прямо противоположный эффект. Умный человек не станет дразнить гусей в огромной патриархальной стране.
Гулянки Петра сотоварищи были форменным кошмаром. Перепившаяся толпа, дудевшая в дудки и бившая в литавры, вламывалась в дома богобоязненных горожан, причем хулиганы зачастую намеренно выбирали дома старых бояр. Послушаем Алексея Толстого: «Царя узнавали по росту, по платью голландского шкипера, – суконные штаны пузырями до колен, шерстяные чулки, деревянные туфли, круглая, вроде турецкой, шапка. Лицо либо цветным платком обвязано, либо прилеплен длинный нос.
Музыка, топот, хохот. Вся кумпания, не разбирая места, кидалась к столам, требовала капусты, печеных яиц, колбас, водки с перцем, девок-плясиц… Дом ходил ходуном, в табачном дыму, в чаду пили до изумления, а хозяин пил вдвое, – если не мог – вливали силой…
Что ни родовитее хозяин – страннее придумывали над ним шутки. Князя Белосельского за строптивость раздели нагишом и голым его гузном били куриные яйца в лохани. Боборыкина, в смех над тучностью его, протаскивали сквозь стулья, где невозможно и худому пролезть. Князю Волконскому свечу забили в проход и, зажгя, пели вокруг его ирмосы, покуда все не повалились со смеха. Мазали сажей и смолой, ставили кверху ногами. Дворянина Ивана Акакиевича Мясного надували мехом в задний проход, от чего он вскоре и помер…»