Сизиф - Алексей Ковалев

Где-то здесь на перешейке как раз могло находиться невидимое зияние, вокруг которого закручивались вихри обоих времен. Сизиф не знал, чего ожидать человеку, ступившему в этот центр вселенной, где, по-видимому, переставали действовать обычные законы, но полагал, что, раз он заглянет сюда по своей воле, направление судьбы может ему открыться без того, чтобы он вновь угодил прямо к ее цели. Этот прогал он и нащупывал, шатаясь по Истму, преодолевая страх оказаться по возвращении домой неизвестно где, не увидеть семью или застать жену старухой, а сыновей чужими взрослыми мужчинами. Прогулки эти исподволь превращали его в рассудительного не по летам, умудренного печалью мужа. Недоверие к сущему, желание заглядывать за его пределы — кто же внушил ему все это, как не оракул, полученный в Малом времени от дельфийской пифии, вещавшей из времени Большого.

Он уловил движение — это скрылись в щели медянки — и только потом услыхал за спиной шаги. Путник был еще далеко. Сизиф краем глаза присмотрел у ног подходящий камень — здесь некому было появиться с добрыми намерениями. Ведущая в город тропа оставалась далеко позади, а добраться до порта прямо из города было гораздо быстрее.

— Обернись, уединившийся! — услышал он голос, который показался знакомым. — Не притворяйся, что не слышишь, как скрипит земля под моими подошвами!

Теперь Сизиф его узнал — покрытый пылью, опиравшийся на неоструганный посох и твердо ступавший босыми ногами фракиец почти не изменился.

— Такой же, такой же, — продолжал Гилларион, — и глаза мои не потеряли зоркости, а то бы я не увидел тебя с дороги. Так и чудилось, что встретимся не в четырех стенах, а опять на пустом месте, до которого никому, кроме нас, дела нет… Сиди, пожалуйста, — остановил он приподнявшегося было Сизифа. — Я не старше тебя, чтобы оказывать мне лишнее почтение. Сяду и я, короткий отдых все же не повредит.

— Рад видеть тебя живым и бодрым духом, Гилларион. Хотя, не скрою, осталась во мне обида за брата. Не смути ты его своим колдовством, может быть, не погиб бы он такой страшной смертью.

— Откуда ты знаешь, какой смертью он погиб? А что, если я скажу тебе, что не было на свете человека счастливее Салмонея. Какую же судьбу ты для него предпочел бы? Ты не хуже меня знаешь, что не стал бы твой брат пасти стадо, разбирать городские тяжбы, проливать кровь виновных, растить хлеб или потомство.

— Так-то оно так, но ведь обманом была твоя сказка о каком-то чудном месте, где его ждут не дождутся.

— Ошибаешься и в этом. Я бы не оказался здесь, если бы брат твой способен был следовать за мной. Но ему лучше было знать, куда ведет его рок, и пути наши разошлись. В нем засветилась мечта о своем городе в Элиде, а что же там было делать мне?

— Не пришел ли ты теперь звать с собой меня?

— Ты на своем месте, Сизиф. Я мог бы сказать, что это ты меня позвал, да ты не поверишь.

— Не вижу, какая может быть у меня нужда в тебе, — говорил Сизиф, отгоняя смутное беспокойство, вызванное словами фракийца и его уверенностью, воздействие которой он, однажды испытав, хорошо помнил. — Но, если тебе некуда идти, я охотно предоставлю кров в своем доме. Я вижу, что жизнь по-прежнему не так уж заботится о тебе.

— Что ж, раз ты хочешь повернуть дело такой стороной, я не против. Буду благодарен вам с Меропой, если дадите мне приют ненадолго.

— Тогда давай подниматься. Мне надо спешить, я задержался дольше обычного. Способен ли ты к быстрой ходьбе?

— Не беспокойся, я постараюсь не отстать.

Бродяга в лохмотьях, с искалеченными руками, за спиной которого явно стлался долгий, утомительный путь, в самом деле без труда поспевал за размашистым шагом Сизифа. Заметив, что на кистях, лишенных нескольких пальцев, не было, однако, повязок и что спутник достаточно успешно справляется с дорогой, чтобы продолжить беседу, Сизиф сказал:

— Судя по тому, что тебе не нужно больше залечивать руки, ты давно уж не вступаешь в схватки с богами.

— В каждом деле обретает человек сноровку, — отвечал фракиец. — Плотник тоже все руки себе изрежет, пока не сколотит путный стул. Гончар до первой амфоры, которую сумеет продать, ходит в ожогах. А потом, как приспособятся оба, только старые рубцы и напоминают о прежнем неумении.

— Стало быть, и теперь еще бывает, что тягаешься с небесами? Сделай мне милость, Гилларион, удержись от неистовства, пока будешь в моем доме. Я не хочу, чтобы твои пляски пугали детей. Да и Меропе незачем это видеть.

— Как я сказал, Сизиф, я здесь — ради тебя. Самому мне ничего от богов не нужно. А если вдруг тебе потребуется моя помощь, так тут уж будет не до спокойствия жены и детей, разве не так?

— Нет, не так. Справлюсь как-нибудь без ворожбы.

— И это возможно, — согласился Гилларион. — А то еще бывает, что проснешься утром, и вроде все у тебя, как вчера, — глядь, а десятка четыре лет просвистело за ночь.

— С тобой случалось такое?

— А как же! Сколько ягод по земле рассыпано, сколько в отвар попало или запечено в пироги, а есть несколько, что нанизаны на нитку и переходят в неприкосновенности от отцов к детям и внукам.

— Тут нет никакой загадки. А вот зачем людей на этой нитке держать — это ты мог бы объяснить?

— Не сердись, Сизиф, не все можно объяснить по дороге с Истма в Кенхрей, даже такому смекалистому человеку, как ты. Наберись терпения, все мы с тобой узнаем, тем способом или другим. Одно могу сказать — место, в которое ты угодил, в самом деле непростое, но если ты ищешь на перешейке чего-то еще, кроме одиночества да размышлений, зря теряешь время.

Сизиф не ответил, обдумывая слова фракийца. Остаток пути они проделали молча. Однако у ворот Гилларион остановился и, коснувшись рукой эолида, задержал его.

— Ты ведь хотел бы, чтобы я почистился с дороги и не выглядел таким оборванцем, когда предстану перед твоими домашними. Но дай мне сначала взглянуть на твоего старшего сына. Ему это будет на пользу.

Не поняв, о чем он толкует, еще не решив, как поступить, Сизиф вошел во двор и увидел своего подпаска, державшего на руках крупного годовалого ягненка. Рядом с ним стоял знакомый жрец из храма Афины, и оба наблюдали, как Меропа с рабыней укладывали в мешки фрукты, связки лука, сосуды с медом и маслом, чтобы погрузить все это на осла. Увидев мужа, Меропа сразу пошла к нему навстречу. Лицо ее было бледным и испуганным.

— Прости меня. Я недоглядела за нашим сыном. Он упал с дерева и повредил ногу. Этот добрый священнослужитель согласился прийти осмотреть его, а теперь готов собственноручно принести жертвы Афине и просить богиню о помощи.

Он бросился в дом, но был тут же остановлен восклицанием фракийца:

— Сизиф! Вспомни, что я сказал. Возьми меня с собой. Ты обрадуешь мальчика, но не принесешь ему облегчения.

Сизиф вернулся.

— Не терзай себя. Кто же возьмется углядеть за таким пострелом. Будем надеяться, что он не нанес себе увечья. Я думаю, можно позволить этому человеку войти в дом. Я знаю его давно, и, если ты не против, пусть он посмотрит на Главка.

Затем он обратился к жрецу:

— Благодарю тебя, Хрисаор, за сострадание и помощь в нашей беде. Не осуждай меня, если обращаюсь за помощью и к другим. Это — лекарь, я знаю его еще по Фессалии. А в такой вид его привела только дальняя дорога.

Жрец, сохраняя выражение суровой невозмутимости, склонил голову.

Они поспешили в дом. Наверху, в женской половине, Главк лежал на боку, с закрытыми глазами, дыхание его сопровождалось негромким стоном. Нога была неестественно вывернута, и положение, в котором он замер, оставалось, как видно, единственно возможным, чтобы боль не лишила его сознания.

— Малыш… — пробормотал Сизиф и сделал еще один шаг к лежанке. Мальчик не отозвался, даже не открыл глаз.

— Ты ведь не собираешься трогать его, правда? — сказал фракиец, ставя к стене посох и снимая с плеча пустую котомку.

— Он рад тебе, только у него нет сил это показать. Пойди распорядись, чтобы сварили гусиную похлебку, да предупреди, чтобы, выпотрошив птицу, оставили в горшке сердце и печень. А мать пусть побудет здесь.

— Ты не собираешься…

— Нет-нет. Не такое это трудное дело, чтобы тревожить богов. Справимся без ворожбы, как справедливо решил ты сам.

Сизиф не доверил повару приготовление супа, только приказал забить птицу, и все время прислушивался, ожидая, что раздастся крик ребенка, которому фракиец, судя по всему, собирался вправить сустав. Его удивило, что тот оставил при себе Меропу, которой тоже нелегко будет наблюдать, как сын страдает от боли.

Но он не услышал ни звука. А через полчаса разрумянившийся мальчик с блестящими глазами, полусидя в подушках, рассказывал матери с отцом и гостю, как его обманула белка, которую он чуть было не поймал, загнав на самую верхушку вяза. На все уговоры поесть он только отмахивался.