Двойники - Ярослав Веров

— Позвольте, господа, кто соблаговолит пояснить, что происходит? — потребовал разъяснений дюк. — На каком таком основании вы пребываете в доме моего друга, приват-доцента Пимского?

— Мы, ваша светлость, — подскочил к дюку жилистый, — здесь исключительно по долгу службы.

— С кем имею честь? — холодно осведомился Глебуардус Авторитетнейший.

— Дюк, — подал голос Загорски, — позвольте полюбопытствовать — когда вы в последний раз видели Пимского?

— Я не обязан давать отчет. Или вы мне докладываете, чем обязан, или я отсюда прямо к генерал-губернатору.

— Ваше сиятельство, прошу вас с этим повременить. До выяснения некоторых обстоятельств. Да вы садитесь, садитесь, — суетился жилистый, пододвигая дюку второе кресло, — спешить не будем, куда теперь нам с вами спешить…

— В самом деле, присаживайтесь, дюк, — поддержал того полковник. — Чайку выпьем. Эй!

В комнату вошла Пелагея. Хотела было что-то сказать, но только торопливо перекрестилась.

— Пелагея… э-э… Авдотьевна, этот ли господин изволил тут появляться давеча? — осведомился у нее Загорски.

— Он самый, как есть. Являлсись сюда их сиятельства, да не токмо оне являлсись, много их тут быват…

— О тех еще поговорим. А вот его ночью не припомнишь?

— Как же, ночью они барина и приволочили, к самым дверям приташшыли.

— А сюда не заходил ли?

— Барин? Да куды ему итить-то было, стоял — и то плохонько…

— Тьфу, дурища! — не выдержал жилистый. — Не барин, а вот этот господин!

— А-а-а… Не, не упомню.

— Так не упомнишь или не входил?

Растерявшаяся Пелагея уставилась на дюка взглядом уставшей коровы:

— Вы, вашество, сами бы им всё растолковали.

— Ладно, ступай, — распорядился Кэннон. — Чаю принеси. Мне — с брусникой. А вам, Глебуардус Авторитетнейший?

— Черт! — в сердцах сдался дюк и сел в приготовленное кресло.

И тут же услышал главное:

— Ваш Пим Пимский исчез, не далее как этой ночью.

— В каком смысле — исчез?

— В прямом. Растворился в воздухе, — расхохотался жилистый. — Вообразите — ночь, запертая квартира, на дверях — засовы, на ставнях — щеколды, и ваш приват-доцент, к тому же, как выяснилось — вдребезги пьяный, вдруг бесследно растворяется в воздухе. Спрашивается — кому выгодно это так называемое исчезновение? А, ваше сиятельство?

— Вы что же это, серьезно? — Дюк вопросительно глянул на Кэннона Загорски. Тот сосредоточенно кивнул и поспешил отвести взгляд.

— Вы что же, меня подозреваете?

— Ну что вы, дюк! — с обидой заговорил Загорски. — Никто вас, разумеется, не подозревает. Да и, извольте видеть, улик-то особых против вас не имеется. Но следствию помочь с вашей стороны было бы актом доброй воли, скажем так.

— Что за бред? Если Пимский исчез, его искать надо!

— Этим мы сейчас и занимаемся. А пока давайте просто поговорим…

Полковник жандармерии Кэннон Загорски был чистокровный кельт, что само по себе являлось лучшей рекомендацией для службы в русской жандармерии. Безупречный послужной список, казалось, подтверждал прописную истину — «лучшее око государево — жандарм из иноземцев». Тем паче — кельт. Может, поэтому карьера Загорски оказалась столь блестяща: шестнадцатилетним отроком прибыл в Россию; в двадцать три года — действительный жандармский поручик, в двадцать восемь — кавалер высочайшего Ордена Малиновой Подвязки и личный адъютант граф-адмирала фон Штюмме, в тридцать четыре — полковник и глава отдела Особых Расследований при дворе Его Императорского Величества. А может, причина была вовсе не в деловых и уж тем более не в национальных, традиционно кельтских качествах. Тогда в чем же? Вот именно что загадка…

И с чего бы это Загорски самолично явился по первому сигналу из Уголовки на квартиру Пимского — тоже загадка. Нечего было делать матерому зубру, крупному специалисту сыскного дела, да просто очень занятому руководителю в этой совершенно дурацкой ситуации, когда некого ловить, когда неясно — «а был ли мальчик?», когда самолично надо внушать этому жилистому дуролому из Уголовки — кого считать подозреваемым, а кого — в самом деле исчезнувшим.

С дюком Глебуардусом Авторитетнейшим, особой знаменитой и влиятельной, он был, разумеется, знаком хорошо, как с близкой к императору персоной. А с некоторых пор налаживание отношений с дюком приобрело для полковника особый интерес. Но об этом — позже.

Разговор затянулся на три часа. Да и не разговор это вовсе был. Разнообразные полицейские чины то и дело приходили, уходили — «в университет не являлся», «в Военно-Морском архиве не был», «в кабаках и моргах — не обнаружен». И много такого еще оказалось, где он не появлялся, не был замечен, не обнаружен, не состоял. До Глебуардуса всё это доходило как из тумана, неотчетливо и размыто.

Жилистый из Уголовки всё наседал на приводимых свидетелей, как то: всё та же несчастная Пелагея, дворник, собственно и вызвавший городового, соседи. Создавалось впечатление, что в мозгах детектива всё уж разложено по полочкам, всё разъяснено и осталось лишь только хлестко озаглавить дело. Из многозначительных взглядов, бросаемых следователем на дюка, Глебуардус сообразил, что его фигура занимает в мыслительных построениях сыщика позицию едва ли не ключевую. А почему бы нет? Дюк — фигура столь энигматическая и странная; такому вполне может прийти в голову инсценировать исчезновение приват-доцента и с блеском организовать это дело. Но дюку было не до подозрений детектива. Даже когда тот, вперив проницательный взгляд в область аристократической переносицы, доверительно поведал:

— А ведь вы знали дюк, что потерпевшего сейчас дома быть не может в связи с лекциями в университете! Зачем же вы явились сюда, на место преступления? — то Глебуардус Авторитетнейший лишь пожал плечами.

Но было в этой кутерьме и нечто весьма интересное. Так, оба следователя, подойдя к дивану Пимского, долго изучали его постель. Загорски негромко позвал:

— Идите сюда, ваше сиятельство, посмотрите. Впечатляет, не так ли? — и откинул одеяло.

Да, это впечатляло. Под одеялом свернулась калачиком байковая пижама.

Она лежала на правом боку, аккуратно подогнув колени, просунув правый рукав под подушку, а левый зажав в коленях. Вот только Пимского в пижаме не было… А еще был момент, когда жилистый вдруг принялся учащенно принюхиваться и захихикал:

— Чем это таким, господа, попахивает, а? Не серой ли?

И вправду попахивало. К привычному застоявшемуся запаху пергамента примешивалось еще что-то. Запах был приторный, парфюмерный, не Пимского запах. Чужой.