Отрицание ночи - Дельфин де Виган

Я ходила на подготовительные курсы перед поступлением в Эколь Нормаль, чувствовала себя студенткой, подстраивалась под парижский ритм. Люсиль вела монотонную скучную жизнь, которая, однако, плохо скрывала внутренний раздрай совершенно потерянного человека. Порой Люсиль выплывала из забытья, говорила какую-нибудь глупость или резкость. Мало-помалу Люсиль вновь стала скатываться с катушек, и я быстро это заметила. Люсиль вдруг сделалась очень деловитой, принялась скупать ненужное оборудование для кухни (скороварка фирмы «SEB» тому пример), разглагольствовать о повышении и премии, которая позволит нам с Томом и Манон на рождественские каникулы отправиться на Джерба. Люсиль множила планы и проекты, ходила туда-сюда и однажды вечером не вернулась. Я ждала ее до поздней ночи, она вернулась с безумным взглядом и сказала, что повеселилась на потрясающей вечеринке у Иммануила Канта, где также присутствовал Клод Моне – очаровательный, обворожительный мужчина, с которым у Люсиль возник особый эмоциональный контакт. Я позвонила сестрам Люсиль. Жюстин позаботилась о том, чтобы предупредить маминого начальника – тот уже давно удивлялся внезапному приливу энергии Люсиль и тому, как лихо она в коридорах раздавала деньги людям, не беднее ее самой.

Маму упекли в больницу Святой Анны, где она провела несколько недель.

Во время своих визитов в больницу, которая представляла собой настоящий город в городе, я стала свидетельницей убожества и запустения, о которых не подозревала. Тогда я впервые задумалась о том, что значит настоящее одиночество.Я даже в словарь толковый заглянула. Впрочем, какой там словарь, когда у меня на глазах в раскаленных неисправными батареями коридорах мужчины и женщины медленно шагали, шаркая ногами, или просиживали штаны за плохо настроенным телевизором, раскачивались на стульях, накрывались с головой одеялом, серым, проеденным молью, тюремным – и так день за днем, день за днем. Некоторые жили в больнице по много лет и не собирались ее покидать, для них перспектива иной жизни в принципе не существовала, потому что они представляли опасность для себя и других, а больше им некуда было деваться – семьи давно от них отказались.

Вечером я возвращалась домой и, запершись в комнате, мучимая воспоминаниями, писала о позвякивании ключей, о глухих шагах в коридоре, о шуме транзисторов; о женщине, которая повторяла «Господи, почему меня бросили»; о мужчине, который у каждого встречного просил сигарету; о телах-роботах, разваленных, размягченных, раздавленных тоской и скукой; о неподвижных взглядах людей, которым лекарства всего лишь не давали кричать.

Спустя несколько дней Люсиль перезнакомилась со всеми и всех хотела мне представить. Госпожа Р., господин В., Надин, Элен, госпожа Ж. – настоящая ярмарка кукол, которая обычно заканчивалась знакомством с тощими длинными дамами, одетыми в черное, глядевшими на меня изумленно и повторявшими будто проклятие: «Ваша дочь прекрасна». Люсиль делила комнату с венгеркой, прозрачной, как привидение.В семнадцать лет я мало что знала о психических заболеваниях, но порой я целыми днями не могла отделаться от чужих взглядов, полных отчаяния. Они преследовали меня – мои воспоминания, мамины соседи, мамины страхи…

Спустя несколько недель Люсиль позволили ездить домой. По субботам после обеда я ее забирала. Она ждала меня, сидя на стуле, сложив руки на маленькой дамской сумочке. Мы ехали на автобусе, потом шли пешком, гуляли, добирались до своего квартала. В супермаркете «Монопри» голос рекламы объявлял сумасшедшуюакцию – 50 % скидки на все товары для дома: простыни, полотенца, пододеяльники. Поторопитесь, дорогие покупатели, осталось всего несколько минут!Я страшно боялась, что Люсиль от меня сбежит и накупит товаров для дома, я боялась, что она откажется возвращаться в больницу, обманет меня, надует, облапошит. Однако по вечерам Люсиль послушно смотрела на часы – не хотела опоздать на ужин, пропустить прием лекарств.

Люсиль покидала дом с удовольствием. В больнице она чувствовала себя в безопасности от самой себя, в больнице она отдыхала.

Мы с мамой провели вместе много суббот. Много свободных дней вдали от спертого воздуха палат и коридоров, вдали от тюремного распорядка, от духоты, от пыток.В поезде, по дороге в Пьермонт, Люсиль, еще не совсем в сознательном состоянии, громко разговаривала с пассажирами на странноватом английском языке. Народ веселился. Я не знала, как заткнуть Люсиль, бледнела, бормотала жалкие слова извинений. Люсиль постоянно хотела сменить место, пересесть сюда, потом туда и туда, попросила одного из пассажиров подвинуться, другого – убрать свою сумку: « Would you mind please virer your bag somewhere else because you know it is difficult for me to stay here, I mean in a train. I’m sorry I’m desease you know, but let me introduce you my daughter she is very gentle but a bit susceptible»[10] .

К Рождеству и речи не шло об отдыхе на пляже на экзотических островах. Манон приехала в Париж, и мы вместе отвезли Люсиль в Пьермонт, где уже не первую неделю готовился грандиозный праздник. В этом году тремя главными цветами Рождества, а точнее рождественского ужина, провозгласили красный, белый и серебряный. Мы уважали законы своего дома, а потому оделись соответственно и обменялись символическими подарками, открытками и добрыми словами. Люсиль послушно заняла свое место среди живых людей и за весь вечер не произнесла ни слова.

Когда спустя несколько недель Люсиль выпустили из больницы окончательно, я покинула ее квартиру. Я не хотела жить с ней. Примерно в течение двух лет я постоянно меняла крышу над головой, а также веселых и не очень соседей, снимала комнаты ради призрачных возможностей и счастливого будущего в Париже.

Люсиль снова взялась за работу, которую для нее великодушно сохранили.

Манон снова стала навещать нас по выходным.

Я надеялась, что Манон устроит свою жизнь, что не будет страдать, как я, но единственное, чем я могла ее поддержать, было мое присутствие в доме Люсиль, когда Манон у нее жила. Мы гуляли, обедали, ужинали, а я только и мечтала – любым способом вырваться из маминого кошмара.В ту пору Люсиль встретила Эдгара, художника-акварелиста, который, несмотря на поговорку, пропил свой талант. Эдгар стал любовником Люсиль, вместе они выпили столько пива, что Люсиль раздулась, как воздушный шар, и улетела от нас еще дальше.

Я проснулась посреди ночи, села на кровати, осмотрелась в темноте, вспоминая сон: мне снилось видео, которое Габриель снял еще до того, как мы поселились в его доме. Мне снилось лето, солнце, каникулы, какие-то ходы и выходы, перипетии, интриги. На этом видео я кричала – пронзительным невыносимым голосом, и еще – там что-то крутилось вокруг писательства, безумия. А может, я все придумала? Я хотела посмотреть видео, чтобы прочистить сознание. В гостиной среди бардака я где-то припрятала копию фильма на DVD. Однако я решила, что в три часа ночи вскакивать и смотреть не стану, подожду утра. Всю ночь я промаялась, проворочалась в ожидании завтра.

Утром я отыскала DVD.Отец снял видео, когда мне исполнилось тринадцать, а Манон – девять, не знаю точно, в какой момент отец нас поймал в кадр, но думаю, задолго до болезни Люсиль и нашего переезда в Нормандию. Под руководством мачехи и под классическую музыку мы пародируем какую-то популярную телепередачу. Кстати, прежде чем скатиться в пропасть и все потерять, Мари-Анн, наша мачеха, была очень красивой женщиной, далеко не лишенной фантазии. Снятое видео – импровизация, мы даже не репетировали. Мари-Анн сперва интервьюирует Манон, которая изображает всемирно известную певицу накануне выступления. Манон в роли Эдит Пиаф с боа на шее и с накрашенными глазами выглядит невероятно смешно. У меня слезы наворачиваются – так трогательно выглядит моя маленькая наивная сестренка. Мари-Анн расспрашивает Манон о поклонниках (принц Чарльз, Ив Мурузи), а Манон отвечает, что разбила бы сердце еще по меньшей мере сотне парней. Вскоре Мари-Анн начинает следующее интервью – с известной писательницей, чьи книги переведены на все языки мира, а последняя, «Братья Монториан», стала бестселлером. Я появляюсь на экране – тоже размалеванная, с красными губами и темными глазами, и Мари-Анн анализирует мой последний роман – о несчастном детстве, о жестокости, о болезни матери, об алкоголизме отца, о печальных годах жизни, которые я сбросила с плеч благодаря писательству. «От некоторых пассажей просто сердце разрывается», – прибавляет Мари-Анн. Я отвечаю на несколько вопросов, говорю, что роман недавно перевел на английский Орсон Уэллс (первое имя, пришедшее мне в голову). Чуть позже Манон поет песню, импровизирует (слова уморительные), затем я читаю отрывок из романа, который придумываю с ходу, фразу за фразой, несмотря на то, что надрываюсь от хохота. Мне приснился именно этот мой смех и голос – надтреснутый, жесткий, голос, который рассказывает о сумасшедшем доме. Я наблюдаю за собой и вижу в своем облике что-то ущербное, что-то не поддающееся определению, что-то пробужденное в моем сознании Мари-Анн. Я словно балансирую между детством и подростковым возрастом, между слезами и смехом, между борьбой и отказом от нее, на зубах у меня уродливые скобки, и я все время ерзаю. Я ненавижу это видео, свои жесты, свои голые плечи, свои многочисленные украшения.