Многополярный мир. Идеология и экономика. Конец доминирования Западной цивилизации. Что дальше готовит нам история? - Виктор Волконский

Духовно-психологические черты россиянина. Здесь нет возможности и надобности реферировать обширную литературу с описанием и сопоставлением западной и российской цивилизаций. Приведем только совсем немногие черты, фиксируемые классиками философии и культурологи, а также результаты психологического исследования Ксении Касьяновой [31], подтверждающие и уточняющие констатации философов. Эта работа замечательна тем, что она, в отличие от большинства философских трудов, полностью соответствует сегодняшним требованиям научной верификации. В ее книге приводятся результаты сравнительного анализа (с помощью современных методов тестирования) достаточно представительных выборок россиян (советских граждан)[32] и американцев, демонстрирующие вполне значимые различия по большинству фундаментальных психологических характеристик.

Вот данные, приведенные в книге [31], по группе переменных, характеризующих господствующий тип общения. Русские по всем шкалам выбирают значения, соответствующие (по Т. Парсонсу) склонности к «диффузному общению» в противоположность американцам, демонстрирующим «конкретное общение». Конкретный тип общения характеризуется тем, что человек устанавливает связи с разными людьми для разных целей общения (с одними занимается туризмом, с другими беседует на философские темы и т. д.). При диффузном общении человек выбирает себе друзей, круг общения не для реализации тех или иных конкретных целей, а по некоторым общим признакам, характеризующим их как личности. При этом круг общения складывается медленно и не просто и характеризуется определенной замкнутостью. Устанавливаются тесные и устойчивые связи, которые если разрываются, то весьма болезненно и только при крайних обстоятельствах.

Естественно предположить, что носители культуры или представители психологического типа, предпочитающего диффузное общение (русские), должны быть менее способны к деятельности «торговой», точнее, посреднической, и более способны к производственной деятельности, требующей психологической «притирки» друг к другу членов относительно узкого и постоянного коллектива. Эта гипотеза становится особенно убедительной при рассмотрении конкретных шкал, обнаруживающих различия в типе общения. Эти шкалы К. Касьянова интерпретирует как «трудность в завязывании контактов, медленность вхождения в новую социальную среду, суженность сектора общения» наряду с «умением считаться с мнением окружающих», «сохранением и налаживанием согласия с другими людьми, стремлением к сохранению и поддержанию отношений в группе» (шкала «конселорности») [31, с. 50, 55, 61]. Общий результат можно суммировать понятием «социальный интроверт», склонность брать много от немногих.

Отличие русских в «характере общения», в высокой ценности межличностных отношений можно связать также с характером мотиваций труда и творчества. Необходимой частью творческого труда служит стремление «воплотиться во внешнем мире», «закрепить себя в мире». Согласно Марксу, труд должен превратиться из тяжелого бремени в труд творческий, в первую жизненную потребность. Этот процесс в современном постиндустриальном обществе прослеживает, в частности, А. Бузгалин. Он пишет [33, с. 10]: «В отличие от «обыкновенного» труда, целью и мотивом которого является продукт, «творческий труд» сам по себе, как процесс, есть цель и стимул, его содержание не отчуждаемо, отчуждаем лишь материальный продукт». По-видимому, это представление стоит уточнить. Не просто процесс труда является сам по себе целью и мотивом (тружусь ради удовольствия, «удовлетворяю свое любопытство» и т. п.), а возможность благодаря этому труду «воплотиться во внешнем мире», закрепить себя в мире» (выражения П. Флоренского), в частности, результат труда должен получить признание современников или потомков. Так вот, «носитель нашей культуры больше склонен закреплять себя в своеобразном материале, а именно – в других людях» [31, с. 258].

В то же время высокие значения по шкале «конселорности» могут быть интерпретированы как склонность русских «работать на согласие», склонность к коллективизму. Шкалы «эго-сверхконтроль» и «альтруизм» свидетельствуют о высоком значении для нас долга и иных моральных, а не юридических (не формализованных) образцов, заложенных в нашем сверх-Я. Это качество нашей культуры составляет и базу для высокой ценности служения государству.

Возможны два принципа существования общества и культуры: «Либо изменения и приспособления к себе окружающей культуры, либо сохранения ее и приспособления себя к ней. Первый принцип максимизируется в западноевропейской и производных от нее культурах… Такие ценности, эталоны, как борец, преобразователь, мы воспринимаем на рефлекторном уровне. А на уровне «социальных архетипов» реализуем, по-видимому, второй принцип» [31, с. 107–112].

Гётевский Фауст, великий выразитель культуры Запада, подводя итог своему жизненному опыту, провозглашает: «Лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Он и на краю могилы хочет переиначивать мир по-своему. Как это непохоже на индийского Бхакти (идущего по пути Любви), который боится наступить на муравья, чтобы не нарушить прекрасную гармонию Вселенной! В восточноазиатской ментальности большую роль играет принцип Недеяния и Ненасилия, принятия мира таким, каков он есть. Лао-Цзы говорит: «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное прекрасно, появляется и безобразное, когда все узнают, что доброе является добром, появляется и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и легкое создают друг друга, высокое и низкое взаимно определяются, звуки, сливаясь, приходят в гармонию, предыдущее и последующее следуют друг за другом…». И поэтому «Искусный полководец побеждает, не нападая. Он побеждает и не гордится. Он побеждает потому, что к этому его вынуждают…».

В русской ментальности эго-идеал – это, в первую очередь, идеал смирения и терпения. Эти качества действительно присущи русской культуре и русскому национальному характеру. Но они вовсе не являются отражением чувства бессилия или страха перед миром. Это выражение исходного христианского аскетизма и умаления себя перед высшими ценностями, знак уважения к другому и к обществу. Это не слабость, а именно идеал самоограничения, жертвования собой в пользу другого, это предмет культурного выбора, принципиальная ценность. Без этого нет уважения к человеку со стороны окружающих и самоуважения. Эти черты русского характера связаны с радостной готовностью чувствовать себя встроенным в общую гармонию вселенной, сознавать себя частью социального целого («рабом Божьим», «слугой царя»).

Именно высокая ценность общего, межличностных и коллективистских связей соответствует духу православной культуры. «Для того, чтобы достигнуть устроения каких-то своих дел, мне, согласно нашей архетипической модели, нужно сначала устроить дела некоторого социального целого, которое более важно, чем мои собственные дела… Наш социум, наша группа – это средостение, связующее звено между нами и этим миром. Чтобы стать личностью относительно космоса, мы должны стать соборной личностью» [42, с. 180].

К. Касьянова констатирует, что в русской культуре в значительно большей степени чем в западной (чем у американцев), «репрессируются действия, направленные на достижение личных целей, и поощряются действия, способствующие поддержанию социального целого» [31, с. 167, гл. 11] (например, трудового коллектива лаборатории или предприятия). Европеец сказал бы, что мы слишком много времени и сил тратим на «выяснение отношений», что это идет в ущерб производственным или научным достижениям. Но в том-то и дело, что для нас отношения в коллективе, вопросы нравственности, наш «социальный космос» важнее этих достижений.

Общественное дело по-настоящему ценится нами, только если отсутствует личная выгода, личная заинтересованность. Часто получается, что мы «суемся» в чужие дела, а свое собственное дело не делаем. Если для западного человека важнейшим двигателем служит самоутверждение, то высокая ценность христианского смирения в православной культуре (сохранившееся в современной нашей системе ценностей), по выражению Н. Бердяева, «означает внутренний духовный акт преодоления эгоцентризма» [34, с. 150]. Человек действует не ради утверждения собственной личности, а ради утверждения правды, общего закона. Мы природные социалисты и коллективисты.

К. Касьянова приводит в своей книге также реферативные данные о японской этнической культуре в их сопоставлении с российской. Для целей нашей книги данные о японской культуре представляют интерес, поскольку японскую культуру можно рассматривать как часть дальневосточного (в основном китайского) цивилизационного полюса. Ряд черт, несомненно, сближает японский тип культуры с русской. Это «преувеличенное сознание роли социальных связей и общественных обязанностей», признание высокой ценности государства. Наряду с этим имеется существенное отличие японцев, которых никак не назовешь «социальными интровертами». Для них характерны «эмпиризм», «практицизм», «утилитаризм и прагматизм» в смысловой сфере, преобладающее внимание к событиям и фактам по сравнению с абстрактными законами и умозаключениями, а также к частностям по сравнению с общими понятиями. Это типичные черты экстраверта, которые, несомненно, помогли японцам вырваться в лидеры современной либерально-рыночной экономики.