Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

— Милая моя, — сказала бабушка, — я могу протянуть руку и коснуться Адама, а времена Марии Кровавой куда ближе.

— Но он же не может принять то, что я еще не отдала? — воскликнула Паулина.

— Ну при чем здесь еще или уже? — ответила Маргарет. — Ты ведь отдаешь Ему, а какое Ему дело до того, когда это происходит?

Паулина порывисто встала и подошла к окну. Близилась ночь, но бледно-зеленое небо было таким полупрозрачным, что день и ночь немыслимым образом перемешались. Вдалеке она услышала торопливые одинокие шаги: топ-топ.

— Знаешь, я боюсь перейти эту грань, — с трудом проговорила она.

— А сколько раз пугался Питер Стенхоуп? — сказала Маргарет.

— Так ведь это поэзия! — воскликнула Паулина. — Одно дело, когда это происходит в воображении, и совсем другое — когда на самом деле.

— В воображении? — повторила Маргарет. — Ну а как на самом деле, тебе придется понимать самой. Только имей в виду: он может нести твою ношу, но не тебя.

— Вот еще! — фыркнула Паулина. — Да мне это вовсе и не нужно!

— Иногда не нужно, а иногда… — голос Маргарет заметно слабел.

Паулина быстро вернулась к постели.

— Я тебя утомляю, — торопливо сказала она. — Извини, давай я уйду. Я не хотела столько говорить.

Маргарет посмотрела на нее и шепотом сказала:

— Но я бы предпочла умереть как раз за разговором. — Ей действительно доставляли удовольствие разговоры на высокие отвлеченные темы.

Паулина вгляделась в лицо бабушки. Кажется, в ее состоянии наметилась перемена. Веки опустились, но Паулине казалось, что и с закрытыми глазами бабушка внимательно смотрит на нее.

Между старой женщиной и окружающим миром выстраивалась новая система взаимоотношений. Но эту перемену окружающие едва ли могли заметить. А вот перемены внешние не заметить было трудно. Маргарет словно таяла. Перемены в духе отражались на теле. Тело уступало дорогу. Только когда дух уйдет, оно ненадолго вернет себе утраченные позиции, заняв конкретное место среди конкретных вещей. Паулине вдруг показалось, что и вещи стали меняться. Постель, на которой вытянулось маленькое тело, вдруг представилась ей курганом, на вершине которого покоилось тело жертвы. А сама бабушка превратилась в пришельца из другого мира, почти забывшего мир, которому она так долго принадлежала. Знакомое и неведомое, новое и старое смешались, обрели значительность смысла. В мягком свете комнаты курган представлялся Паулине короной и некой вершиной жизни; долгое путешествие заканчивалось на округлой вершине холма. Паулина долго приглядывалась к этой неожиданной метаморфозе, потом позвала сиделку и ушла к себе.

Она еще не спала, когда уже совсем поздно вечером ее позвали. Сиделка сказала, что бабушка просит ее зайти. Паулина накинула халат и пошла к ней. Миссис Анструзер полусидела в постели, обложенная подушками, глаза ее неотрывно смотрели вдаль. Когда Паулина подошла, она спросила:

— Это ты, дорогая?

— Я, — ответила девушка. — Ты меня звала?

— Сделаешь для меня кое-что? — спросила миссис Анструзер. — Нечто довольно необычное?

— Конечно, — сказала девушка. — Все, что угодно. А что?

— Тогда, будь любезна, выйди и взгляни, не нужна ли ты кому? — совершенно отчетливо произнесла миссис Анструзер. — Примерно возле дома мистера Уэнтворта…

— Она бредит, — прошептала сиделка.

Зная, что миссис Анструзер никогда раньше не бредила, Паулина не торопилась соглашаться. Конечно, просьба звучала несколько странно. С нежностью, чуть подточенной сомнением, она переспросила:

— Я? Кому-то нужна? Сейчас?

— Конечно, сейчас, — ответила бабушка. — В этом-то все и дело. Я думаю, ему нужно попасть обратно в Город. — Она вздохнула. — Сделаешь?

Паулина хотела предпринять обычную для здорового человека попытку убедить больного в том, что его просьбу… да, конечно, учтут, но потом… и не смогла. В этот момент она не думала ни о принципах, ни о любви к ближнему. Просто не могла. Она только переспросила:

— Возле дома мистера Уэнтворта? Хорошо, дорогая. — И, не удержавшись, добавила: — Ну кому я там нужна?

— Нужна. — Голос Маргарет был твердым.

— Ладно. Я пойду, — ответила Паулина и повернулась к двери.

— Как мило с вашей стороны, — сказала сиделка. — Возвращайтесь минут через десять. Она и не заметит.

— Нет уж. До дома мистера Уэнтворта я как-нибудь дойду, — ответила ей Паулина. — Вернусь, как только смогу. — Она заметила испуг на лице сиделки и добавила: — Я ненадолго.

Она быстро оделась. Несмотря на решительный ответ сиделке, сомнений было более чем достаточно. Два слова засели в голове: «Она бредит». Зачем же тогда, подчиняясь этому бреду, она собирается бродить по Холму? Зачем ей эта вполне возможная ужасная встреча под бледным сияющим небом? Напольные часы пробили час, приближалось самое глухое время ночи. Зачем идти? Куда? «Останься, дура, дома спокойнее», — чуть не сказала она себе вслух. Да разве это покой? Моли о покое там, где нет покоя; faciunt solitudinem et Pacem vocant.[33] Предать умирающую и называть это покоем? Бабушка умрет и никогда не узнает… или наоборот, умрет и тогда уж точно узнает, что ее внучка считала покоем.

Ветер крепчал, и палые листья шуршали под луной. Ей нечего было искать на темной улице. Но ничего не найти сейчас означало слишком многое потерять потом. Казалось, за порогом дома лежит совсем другой мир, мир, где каждый помимо своей несет и чью-то чужую ношу. Ну, просто Алиса в Стране чудес. Переступи порот — и ты в другой стране. Алиса сидела у огня… А кто сидел у огня, на котором горел человек? Там, на лужайке, возле дома поэта? Там все шло навыворот: правила против прав, права против правил, и призрак на костре становился призраком на улице, он приближался, ветер нес его к ней… Это же она сама приближается, то самое ужасное добро, ужас и ошибка; нет, это ужас был ошибкой, а ошибка — ужасом, и кто-то шел по улицам Баттл-Хилл, спрямляя их. Спрямляйте пути к Господу нашему… Только эти пути не Господу нужны, а нам самим. И проходят они во всех мирах, а не только в этом… Нет покоя, кроме покоя, нет радости, кроме радости, нет любви, кроме любви. Ей, гряду скоро. Аминь. Ей, гряди…[34]

Паулина схватила шляпу и бросилась к двери. В крови бушевал жар, словно весь дом горел. Воздух показался ей раскаленным, она словно вдыхала смесь пламени поэзии и пламени мученичества, и эта смесь сейчас меняла атмосферу, пронизывая воздух своей внутренней силой.

Она бежала вниз по лестнице, но возбуждение, в котором было так мало силы, уже оставляло ее, сменяясь болью в висках. Действие еще не настолько воссоединилось с противодействием, чтобы стать страстью. Сомнения в смысле предстоящих поисков принимали старую привычную форму. Ее прошлое снова собиралось взять верх над сознанием, а в прошлом был страх.