Железная трава - Владимир Бахметьев

заливался в кругу голос запевалы.

Ничего не доноси, —Все в могилу унеси… —

вторил хор весело и угрюмо.

Многоголосый густой стон, дикие выкрики, камаринский гул барабана, хохот и плачущий визг женщин — все это сливалось в жуткий, лохматый гам, и издали было похоже, будто там, у казармы, во мраке, кто-то большой и могучий, высвобождаясь, бьется на вешней земле.

Так это чудилось и репортеру «Нашего края», прислушивавшемуся к гулкому сумраку.

Ехал он с рабочим чугунолитейного завода на митинг к казармам. Извозчичья пролетка ныряла в ухабах, заморенная лошаденка, исходя паром, то и дело останавливалась, извозчик бранился на седоков:

— И куда вас, так вашу, несет… Гляди, ночь вить на дворе!

Репортер ежился, окликал соседа:

— И впрямь, Егор Андреич, не поздно ли?..

Егор Андреич молчал, глядя перед собой в степь нетерпеливо поблескивающими глазами. Губы его были сомкнуты, над бровями вырезывалась глубокая борозда, и во всем лице, сухом и скуластом, застыло напряжение неукротимой мысли.

Было условлено, что второе совещание состоится на другой день утром, но прошло утро, приближался обеденный час, а из приглашенных никто к губернатору не шел.

Около семи губернатора вызвали к телефону и кто-то, чей голос показался ему знакомым, сообщил, что полицеймейстер только что арестован на квартире.

— Как, как? — переспросил губернатор, но услышал в трубке хриплый отбой и, чувствуя немоту во всем теле, опустился тут же у аппарата на диван.

— Отлично! — произнес он вслух и не узнал своего голоса. Сердце билось часто, гулко; на бледной лысине росою выступила испарина; глаза в изнеможении закрылись.

В таком положении нашел его старый камердинер Петр.

— Ваше-ство… батюшка-барин!.. — наклонился к нему слуга и потрогал за плечо. — Там тебя спрашивают какие-то…

Губернатор вздрогнул, открыл глаза, увидел в лице Петра жалостливый испуг и замахал руками.

— Не пускай, не пускай!..

— Да уж тут они, в кабинете… — все с тем же талым испугом проговорил старик, беря губернатора под руку.

Тот подозрительно взглянул на него.

— Поди скажи, сейчас буду…

И направился к буфету.

Достал там из шкафчика графин с янтарной жидкостью, налил с четверть стакана, выпил и сплюнул.

И вдруг горючая злоба охватила его. Шумно дыша, с налившимися кровью глазами вышел в кабинет.

Сейчас же навстречу ему поднялись с кресел чужие люди в серых шинелях, с винтовками в руках, и один штатский, в кургузой замасленной жакетке, с глубокой бороздой над бровями, выступив вперед, произнес сурово:

— Попрошу вас одеться и следовать за нами… Вы арестованы!..

Это был тот самый Егор Андреич, рабочий, который вчера с репортером «Нашего края» ездил в казармы на митинг. Глядя в упор на губернатора, он бессознательно повторил те самые слова, с которыми не раз в прошлом обращались к нему после обысков: «Прошу вас одеться и следовать за нами… Вы арестованы!..»

Губернатор молча грыз его выпученными глазами, потом внезапно, точно внутри грузного тела прорвалась плотина, выкрикнул:

— Кто вы такой? Как смеете? По какому праву?..

— Т-с-с! — Егор Андреич спокойно поднял руку.

— Что? — заорал губернатор, совсем теряясь. — Вон отсюда, вон, вон!..

Должно быть, в губернаторе было что-то нелепое. На губах Егора Андреича показалась острая улыбка. Затем прозвучало короткое:

— Прошу не кричать!..

Крепкий голос, как ушат холодной воды, привел губернатора в себя. Он вдруг осел, поднес руку к своему неудержимо прыгающему подбородку и молча, волоча правую ногу, спружинив багровые складки затылка, повернулся к двери.

Солдаты тронулись за ним, но Егор Андреич остановил их:

— Не уйдет!..

Солдаты стали. Один, отмахнув полу шинели, полез за табаком.

— Вон какой у него норов-то… — сказал он.

Бородач в серой, с кокардой, шапчонке подхватил:

— Теперича отноровился!..

Парень с круглым бабьим лицом проговорил сердито:

— Ране бы надо спесь ему выбить, а то вон сколько делов наделал…

— Ай наделал?..

— Ого! Он вить, бают, в шестом году видимо-невидимо людей истребил.

— Завсе просто, — угрюмо отозвался бородач. — На том стояли!..

В спальне губернатор, привлеченный неугасимой лампадой, опустился на колена, крестился мелкими взмахами дрожащей руки, бормотал невразумительные слова и тоненько, подергиваясь, икал. Таким нашла своего многовластного супруга, камергера двора и кавалера Анны 1-й степени, ее превосходительство, сухонькая старушка с облезлой, без парика, головою, похожая в своем старомодном кашемировом бурнусе на сиделку. Она взяла мужа под руки, повела, покорного, в гардеробную, сама натягивала на него платье, оправляла на обрюзгших ногах пуховые чулки и приговаривала:

— Ты их слушайся, Алек… Так лучше будет, лучше…

Через час губернатор, кутаясь в плед, сидел под стражей в вагоне. Скорый поезд уносил его в сизые пространства, навстречу неведомому будущему. А еще через час, в густых лохматых сумерках, около губернаторского дома кипели людские волны. Волны бились о толстые стены, затопляли просторный двор, таинственный и мрачный от стоявших здесь черных лип, и с шумом плескались у тяжелых парадных дверей.

Из уст в уста неуловимые змеились слухи, калили кровь. Говорили о складе оружия, будто бы найденного у полицеймейстера, о стражниках, запрятанных в губернаторских подвалах, о том, что кто-то, близкий к старой власти, защищает губернатора, прячет его — не хочет выдать народу.

На каменную вазу массивного ступенчатого крыльца, невидимый в темноте, взобрался человек. Оправив фуражку, он закричал высоким тенорком:

— Граждане!..

Сначала смолкли впереди. Задние повалили ближе к крыльцу. Стало тихо. Густой и хлесткий ветер носился по темной, насыщенной влагой площади, рвал в толпе полы платья и предостерегающе, скорбной октавой гудел в голых деревьях за серым, в подтеках, забором.

— Граждане!.. — кричал с крылечка, захлебываясь под ветром, человек. — Предлагаю… разойтись… Губернатор арестован… Отправлен на суд, в Петроград… Дом… народу… неприкосновенен…

Толпа медленно колыхалась, похожая на жидкую кашу, подогреваемую со дна. Кто-то гулко, с надрывом бросил:

— Подайте его нам! Где он?..

— Кто? — выкрикнул, прерывая себя, человек с каменной вазы.

— Губернатор!.. Зачем прячете?..

— У-а-а… — застонало вокруг, и живая каша в огромном черном котле забулькала и заворочалась, точно под него брошена была новая связка пылающего хвороста.

Во дворе толкались серые шинели, чуйки; щупали десятифунтовые замки на погребах, галдели.

Кто-то из штатских, стоя в куче солдат у стены, под ветром, голосом обиды и желчи говорил во все легкие:

— Теперь, к примеру, у меня их пятеро! Один другого меньше, и все в золотухе… У среднего, Кольки, без обиняков сказать, вся рожа в пузырях… Ажно ребята от ево бегут… А пошто такое, а? Я вспрашиваю, пошто такое?..

— А пошто ты их нарожал?.. — крикнули в куче с досадой.

— Как так? — взъерошился штатский, наваливаясь вперед. — Что же мне, по-твоему, из-под венца да к коновалу?..

Солдаты поддержали его.

— Чего зря болтать! Нельзя человеку из природы выскочить…

— Знамо дело…

— От Адама заведено…

— Вот, вот! — поднял голос ободранный штатский, и в темноте было видно, как вскинулась его голова с козлиной бороденкой. — Нет, ты о другом, мастак, рассуди… У меня их, говорю, пятеро при одном горшке, а у них на каждую шлюху по три жеребца, бездетных… А шлюхе той — подай… Мой Колька в школу бежит, в животе у ево — воздух, а той шлюхе — подай… Ей кофий не кофий, бруслет не бруслет…

— Верно…

— Дык как же не верно-то!..

Со стороны каретника, у входа на кухню ударила брань. Бабий голос, замороженный отчаянием, звенел, ломаясь, как лед в лужах под ступней.

— Пустите, пустите… Окаянные!..

Шинели и чуйки бежали на крик с разных концов двора. Им навстречу, выдираясь из свалки, гудел бородач:

— Будешь знать, драная стерва!..

— Што там такое? — потянулись к нему.

— Што, што! — рванул бородач. — Куфарка с ложками засыпалась… Вышла павой, а под подолом у ней серебро!..

А у парадной, на улице, под самым навесом крыльца вдруг вспыхнул голубой шар, залил молоком черную громаду людей, и перед всеми встала, как на ладони, фигурка оратора.

В толпе ахнули.

— Сидорчук! Квартальный! Харя полицейская!.. — заорали, точно камни рассыпали по железу. — Под жабры его… Лови!.. Бей!..

Человек, как сноп, подброшенный вилами, описал дугу и пал на ступени. Вокруг закипели в волчьей свалке. С гиком и ревом, прыгая через клубок сцепившихся тел, устремились к двери.