Железная трава - Владимир Бахметьев

— Как так? — вскинулся к мальчонке кузнец. — Кто сказал?

Прибить бы озорника за этакую обиду, а родитель лишь пятерней отмахнулся.

Был Архип Софроныч собой благообразный. Ростом хотя и не велик, зато плечист, борода с серебринкой, колечками, округ лысины венчик из инея седин — совсем апостол. И сердце имел он доброе, с женой обходительный, до соседей приветливый.

Лелеял старик сладкую думку: встанет на ноги сын, в работу почнет входить, — передохнут тогда старые кости, только и заботы будет, что в церковь сходить да по дому управиться, а с тюрьмой — капут!

Сколько лет носил кузнец желанные эти мысли, а вышло по-иному. Недаром говорится, что не всякий молодец счастья своего кузнец.

Вот что приключилось у Архипа.

С отроческих лет устроился его сынишка на завод, в большой город. Там и дозрел Петр, ума-разума набрался, своей, отличной от родных, зажил жизнью. Однако отца с матерью не забывал, высылал из месяца в месяц им по пятерке, писал кое-когда, заглядывал к ним на побывку.

Как-то явился Петруха на пасху. Шел ему о ту пору двадцатый год. Из себя бравый, нарядный, в сапогах бутылками. Одно не по душе в нем отцу было: книжки читал запоем — зрящее занятие! — и о боге нелестно отзывался.

— Ты вот чего… — сказал ему тогда Архип Софроныч. — Ты бога не тронь… Людей, кого хошь, хоть самого царя, полосуй, а господа бога не смей!..

Второй раз, много позже, прибыл Петр на родину по случаю смерти матери. Хоронили старуху честь честью, денег на похороны сын не жалел, ничего не сказал он и о попике с дьячком, пировавших на тризне. Только ночью, оставшись один на один с отцом, заговорил Петр о таких вещах, что лучше бы и вовсе не слушать его.

А не слушать нельзя было: свое, как-никак родное дите, и усишки у него вполвершка уж, и морщинки округ рта, как у солидного человека: не просто жил парень — много всяких людей перевидал, сколько дорог истоптал, не в одном, вишь, городе побывал.

— Господе Иисусе! — заохал Архип. — Да откуда ж это у тебя? Да в кого же ты уродился, беспутный?!

Улыбался Петр, говорил:

— В тебя, батя, в кузнеца Архипа Софроныча!

И опять скрылся-залился невесть куда сынок.

Тысяча девятьсот пятый шел год. Разбуянилась земля русская, полымем занялась по заводам, по фабрикам, на тысячи верст мужичьими глотками раскричалась, из ночи в ночь огню барские поместья предавала.

И вот лихая разразилась гроза… Ну, можно ли было противу закона идти? И на какие только силы рассчитывал народушко?..

Озлились, волчищами разъярились баре. Понагнали в села казачишек, стражников да жандармов. Засвистели в деревнях розги, застонали поля, облились кровью. Не уступали барам в лютом гневе и заводчики с фабрикантами… Вот уж когда нажралась-насытилась тюрьма: во веки веков, кажется, приплода этакого не видывала… Все камеры и подвалы битком набиты! Из сел, из городов, по месту прописки эшелонами гнали людей…

Однажды в полдень трудился Архип в тюремной кузне, глядь-поглядь, Степан, городаш. Поманил кузнеца к себе, выцедил торопливо сквозь зубы:

— Иди-ка, старче, к начальству, дело есть!..

Толстенький начальник тюрьмы — оплыл весь, как свеча запрестольная, взбросил встречу кузнецу лапу:

— Работка тебе срочная… Тринадцать, понимаешь, политиков у нас, на хранении, вчера доставлены… Пятеро под военный суд… И приказ имею: переслать пятерых этих в губернский, оковав каждого… Можешь?

Вздрогнул Архип, насупился.

— Увольте, господин начальник… Стар я!..

— Что такое?! — вспылил начальник. — Да как ты смеешь! Да я тебя, сыча старого…

И — бух о стол, по бумагам промокашкой в мраморе.

Помялся Архип, чесанул загривок, высчитал мельком, забыв о всем прочем: пять пар ног, по целковому с пары, вот тебе, Софроныч, и обутки… Старые-то едва держатся.

— Эх, куда ни шло! Послужу, господин начальник…

Мимоходом спросил в конторе у писаря:

— Кто такие рестанты эти… в губернскую тюрягу которых?

— А шут их знает… — отозвался писарек из-за стола. — Именуют себя повсяко, а на деле — невесть кто… Казну, вишь, на большаке ограбили… Экспроприаторы!..

— Екс… про… про…

Поперхнулся Архип и — глаза к полу. А когда выбрался во двор, к кузнице, и встал перед ним первый из тех пятерых, заглянул он в сизое, отощавшее лицо арестанта… Заглянул и смутился… Столько горечи, обиды, неприязни было в чужих глазах, что не выдержал Архип, к самым кандалам, чуть не впритык, склонил голову и уже вовсе не глядел на следующего, очередного. Только покрикивал:

— Крепче стой, не барин! Да копыта, копытца-то свои пошире, господин екс-про-про!..

А уже смеркалось, бурые тени укладывались у высокой кирпичной ограды, и каждый лязг молота о металл вонзался сабельным ударом в сумеречную глухомань тюремного двора.

— Давай сюда последнего! — покричал кузнец, не подымаясь с колен.

Подвел тюремщик последнего, а сам к часовому у ворот — с табачным кисетом в руке:

— Закурим, служивый… Серники имеются?..

Уклюнулся кузнец в цепи железные, позвякивает ими, ворчит:

— Копайся тут с вами на старости лет…

И вдруг над головой родное, издавна знакомое:

— Здорово, папанька…

Глянул Архип и замлел. Стоял над ним Петруня, скуластый, худой, бородища, как у отца, в колечках.

— Ша, папань… Виду не давай, не то вконец загубишь…

Дрогнул Архип, звякнул кандалами: с места на место переложил, Петруха же свое, шепотом еле слышным.

— Шевелись, орудуй, виду не подавай…

И вслух, голосом равнодушия:

— Притомился, дед?

— Есть маленько…

Вслед струною ржавой, жалобной:

— Петрушенька…

А тот свое, холодно, твердо:

— Нишкни, папань… Васильем зовусь…

Да вслух, как чужому:

— Ну-ка, старик, кажи браслетки свои…

Поднял Архип кандалы, а руки долу клонятся, будто невесть какую тяжесть держали.

— Сынушка… — шепотом. — Ужели и ты… на казну… посягнул?..

Петруха весело, голосом полным:

— Вот так браслетики… Цены им нет!

И — вниз, к родителю, шелестом листвы:

— Не себе в карман — для народа… За народ я, батя, за рабочий класс.

Приладил, как надо, кольца Архип, вскинул молот, ударил в заклепку.

«Гах-гах… гах-гах…»

Бил, ковал кузнец, звенели кандалы, и в звон тот вплеталось слово за словом старика:

— Что ж с тобой… будет… теперь?

— Вывернусь как-нибудь…

— Казнят, сынок…

— Всех не казнить… Тысячи нас!

«Гах-гах… гах-гах…»

Залепило слезами старые глаза, руки ходуном ходят.

— Простишь ли, сынок?

— Э, чего там… Вскормил, вспоил… На том спасибо… Думалось проведать тебя по весне, на могилку к маменьке тянуло, да вот…

Заглянул, приподнявшись, отец в глаза арестанта, и замерещился ему Петруня мальцом белоголовым… у подола матери… с бубликом в ручонке.

— Сынушка, родимый ты мой! — завопил истошно старик и седыми космами в ноги арестанту.

Просвиристел свисток часового, гаркнул надзиратель, сбежались люди, уволокли кузнеца.

На той же неделе отправили арестантов в губернский город. Был там суд. Тех, пятерых, к смертной приговорили казни через повешение. В их числе и Петра.

Прослышал об участи сына Архип, запил горькую, бродил по улицам целыми днями, страшный, косматый, в разодранной рубахе, и голоса ребят преследовали его:

— Кандальник… кандальник…

По осени, вытрезвившись, ходил Архип Софроныч с неделю к покойной старухе на могилу; в слезах, на коленях подолгу стоял там, за молитву принимался, а в голове, как в потревоженном пчелином улье, мысли всякие, небывалые, зудом зудели… И было в тех мыслях немало родного, знакомого, от сына не раз, в приезды его, слышанное. Так вот, в муках искания, в борьбе старых, привычных дум с новыми, негаданными, но властными, как голос самой земной правды, дождался старик зимы. А как выпал первый снежок, обрядился Архип в давний свой зипунишко, взвалил на плечо котомку и пошагал прочь из городка с его бокастою тюрьмою, позолоченным шпилем собора, каменным трактиром купца-кабатчика.

Повстречал кузнеца на околице приятель — сосед, звонарь Кузьмич.

— Куда собрался, Софроныч?

Взглянул тот на соседа из-под косматой брови, вымолвил глухо:

— Иду, куда глаза глядят…

— Странствовать, а?

— Людей будить, Кузьмич…

— Эвон чего… Ну, бог в помощь!

Стемнел тут в лице Архип, выкрикнул зычно:

— Мать вашу… с богом вашим!..

И, не оглядываясь, двинулся дальше.

Так и скрылся, исчез неведомо где старый кузнец Архип Софроныч.

[1916, 1956]

ТАЕЖНОЕ

Решено — сделано, и вот Петр Данилов, а по самому новейшему паспорту — Иван Хохряков, старожил Иркутской губернии, — на вокзале, в очереди за билетом.