Железная трава - Владимир Бахметьев

— А-а-а-а! — закричала она и рванулась за вагонами, но уже далеко впереди маячил фонарь. Тогда, не помня себя, она повернула назад, поскользнулась, пала плашмя на дощатой платформе и, когда вскоре со стороны города, пронзительно ревя, показался паровоз нового поезда, бросилась навстречу ему с тою решимостью, с какой человек кинулся бы с вышки объятого пламенем здания.

В темной глубине неба крепли хрустальные волны мороза. Зябко вздрагивали звезды, напряженно всматривались во что-то, еще невидимое человеку.

Как только снова тронулся поезд, завизжали натужно рельсы, заскрипели стены вагона. На востоке уже алела полоска зари, тонкая и прозрачная, будто отточенная из льда.

— От-тэк м-о-о-роз!.. — бросил кто-то, входя в вагон.

В голосе было ребяческое восхищение. Вокруг как-то все враз заговорили:

— Теперь… гык… не зевай, топи!..

— Эвона, пощелкивает как!..

— Ядр-реный мороз!..

От дощатых стен шло студеное, пронизывающее. Точно ледяные лапы шарили у колен пассажиров, пробивались за спину.

А под полом, близко-близко, верещали рельсы, и было похоже на то, что кто-то грыз стальными клыками, хватал и грыз колеса, пытаясь затормозить стремительный их бег.

— Братцы, — взбросил руку мужик в овчинной шапке. — Гляди-ка сюда! Робенок…

Отовсюду потянулись к скамье, возбужденно заговорили:

— Ишь ты… дело какое!

— Гляди! Молоко про запас оставлено…

На скамье одиноко темнело что-то закутанное в шаль, подле — бутылка с молоком.

— Телеграфировать надо, — сказал кто-то в пальто и очках, подходя с другого конца вагона. — Высадим ребенка на станции и телеграфируем…

К нему повернулось косматое широкоскулое лицо, закрытое до самых бровей шапкою.

— Сказал тож: телеграфировать!.. Кому это? Да ты ее, анафему, теперича днем с огнем не сыщешь!..

Человек в очках недоуменно смолк.

— Подкинутый ребенок-то, не иначе!.. — пояснили с верхней полки.

— Подкидыш?

— Как есть… Ах, распроклятая сука!

Сверток зашевелился.

— Стынет, поди, малец-то.

Над скамьей склонилось бородатое лицо с беспомощно мигающими глазками. Непослушно оттопыренными пальцами кто-то осторожно потрогал шаль.

— Одначе застыл!.. Ишь топливо-то здеся какое… Казна!..

— А ты бы, голова, одеяло свое на прикрытие дал, а!..

— Что там одеяло… Шубу надобно!..

— А и верно!..

— Давай шубу… Эй, у кого имеется?..

Притащили полушубок.

— Да-ка я!.. — сказал бородач, взял полушубок и, кряхтя, наваливал его на ребенка.

— Не удави гляди!..

Окутали шевелящийся комочек так, что осталось полуоткрытым лишь то место, где предполагалась голова.

— Теперь ничаво…

— Пригреется!..

— Бабу бы к нему, каку ни на есть!..

— Из соседска вагона просить надобно… Шлялась там одна…

— Митрий! Беги, кличь… Человек, мол, тут брошенный!..

Митрий, мужичонка с острой пеньковатой бородкой, бросился к двери.

Явилась проворная, быстроглазая молодайка в домотканой стеганке на вате.

— Де он тут?..

— Эвон… в углу-то.

Подбирая выбившиеся из-под платка волосы, молодайка принялась возиться с ребенком.

— Эх, ты… разнесчастненький!.. Ну, ну, не реви… Этак вот… Ишь те как закутали… И подгузок-то мокренькой…

На молодайке, сбросившей стеганку, оказалась ситцевая, распущенная поверх юбки кофта в заплатах. Лицо ее раскраснелось, улыбчиво подрагивал вздернутый нос, посверкивали ядреные зубы.

— Молочка тебе… молочка!..

Ребенок затих. У скамьи скучились люди, следя за каждым движением бабьих рук. Слышались отдельные замечания:

— Недельный, должно?..

— Не иначе…

— Ах, паскуда!..

— А худящий-то какой!

— Гляди, с гривой головенка-то у него!..

Подошел кондуктор с фонарем в руках, потянулся к ребенку, но молодайка отстранила его.

— Холодный ты… Свечу дал бы нам…

Кондуктор отошел к окну, его обступили.

— Вот так происшествие!..

Наперебой рассказывали:

— Сидит это она, а сама ни слова…

— Ни гугу!..

— А на станции — прыск!.. Думали, за кипятком пошла…

— Этакая сурьезная из себя…

— Глядь-поглядь, поезд идет, а ее нету!..

— Куда ж теперь его?..

Кондуктор обещал высадить ребенка на первой же станции и доложить по начальству. Уходя, он достал из кармана огарок свечи, зажег, подал молодайке.

— Держи, вот!..

Понемногу в вагоне начали успокаиваться. Расселись по местам, но разговор не умолкал.

— А куды ж его теперича, ну?..

— А куды… их, таковских, много!..

— Пропадет ни за грош!..

— Не иначе… Участь ихняя, выметков-то, этакая!

— Ах, злодейка! — повысил кто-то голос. — Наблудит, окаянная, да и хвост на сторону…

— Это еще что… Иная родит, да тут же и придушит младенца…

— Случается… Одначе не с жиру грех этакий бабица примает…

— Известно, не от сытости… Да что там! Тыщи их, молоденцев-то, и при матерях гибнет… Взять хотя бы вдов наших, которы, скажем, в японску-то войну без мужей остались… Сами еле ноги носят, а на руках — пятеро, один другого меньше… Ну, и мрут детки, что мушки по осени…

Послышался тяжелый вздох, водворилось молчание, и тогда слышны стали голоса в другом углу:

— А ты, кум, возьми мальца-то да присынови! От таких, брат, счастье в дом.

— Взял бы, да своим жрать нечего… По весне-то — думка у меня — к свату в Сибирь махну, на поселение…

— Ну и что? На приемыша надел заполучишь… А на сторону соберешься, — запродашь… Что, не так?

— Пожалуй, так… Только, может, он безнадельный, не мужеска, тоись, пола…

— Узнать, коли чо!..

Из-за перегородки ввалилось трое: все на одно лицо, в распахнутых полушубках, темные, заветренные, косматые. Один был навеселе. Он приблизился к бабе и, светясь улыбкою, попросил:

— Покажь-ка!..

— Это еще чего? — вскинулась молодуха. — Представление вам?

— А ты, тетенька, не сурьезься, — заговорил другой учтиво. — Он, видишь ты, кум, тоись, мой… насчет усыновления!..

— Дык уснул ребенок-то!..

— Ну, ин пускай спит! Ты только объясни, которого будет пола?..

— А мужик!.. — улыбнулась баба.

— Мужик?!.

— Самый настоящий!..

— Паря, слышь? Сын!..

Тот, которого подвыпивший именовал кумом, крякнул, поглядел торжественно на людей, сказал:

— Ну, господи, благослови!..

— Кондуктора сюды! — покричал кто-то с верхней полки.

Чуть погодя пришел кондуктор.

— Нельзя!.. — сказал он, помолчав. — Чудачье! Мы не можем его передавать. Теперь он вроде как неприкосновенный… Жандарму вручим, жандарм — начальству, и в сиротский дом… А оттуда всякий может… по заявлению… Поняли?..

— М-м-м… Пошто же так?

— А так уж заведено!

— Ладно, идем, — сказал глухо кум своему дружку. — Нельзя так нельзя!..

Мало-помалу вагон затих. Кое-кто легонько, точно приноравливаясь, всхрапнул. Отозвались более уверенно в другом конце.

Щелкали топочные трубы, визжали рельсы, потрескивали дощатые стены.

— Шкура ты барабанная… Безжалостная зверюка!.. — покачивая на коленях ребенка, тихонько ворчала молодка на ту, другую, что ушла в темную морозную ночь, унося с собой страшную загадку материнского сердца.

За окном светало. Уже выступали из мрака разбросанные по скамьям тела, и пламя свечи беспомощно поблекло.

Кто-то проснулся от томительного удушливого кашля, кто-то бормотал про себя утреннюю молитву:

«К тебе, владыко, человеколюбце… прибегаю… Помози мне…»

Вагон просыпался, в спертом воздухе потянуло махоркою.

Окно заалело, и оттого, что мимо проносились клубы серого дыма, оно то темнело, то вдруг все вспыхивало.

Подходили к молодайке, участливо кивали на ребенка:

— Ну чо, жив?

Заглянул усатый старик в бравой казацкой шапке.

— Що, щебече немовлятко?..

И, присев сторожко на скамью, принялся сворачивать темными дубовыми пальцами козью ножку. Глухо заревел паровоз.

— Станция Лиски! — протянул кондуктор, входя в вагон.

Пассажиры закопошились, как встревоженные пчелы в улье, звякали чайники, бухала сбрасываемая с верхних полок поклажа.

Поезд остановился, а чуть погодя, как бы преследуя его, с оглушительным ревом подошел и встал на втором пути почтово-пассажирский.

— Ишь ты, нагнал! — сказала, заглянув в окно, молодайка. — Теперь, поди, начальству-то не до нашего подкидыша.

— А вот оно, начальство твое… — подал кто-то голос от двери.

В вагон вслед за кондуктором вошли: начальник станции, жандарм, долговязый сторож в затрепанной солдатской шинели.

— Крещеный, нет? — обратился к столпившимся у скамьи усатый жандарм.

— А кто ж его знает! — бойко отвечала за всех молодайка. — Креста на ём нету…