Тотальное превосходство - Николай Псурцев

— Я не там и не здесь. Я между мирами. Одна половина моя в нашем измерении, а вторая в каком-то другом. Я не на земле и не в небе. Мне хочется пить, но мочевой пузырь мой давно уже полон. Мне хочется думать, но мыслями забита голова и так до отказа. Я хочу спать, но заснуть мне ни за что не удастся… Я вовсе не понимаю, что происходит. То мне кажется, что картина моя ожила и тот человек, которого я написал, бродит беспокойно сейчас среди нас. То понимаю ясно вдруг, что на самом-то деле он существует всего лишь в моем рыдающем воображении… Но потом я вдруг снова вижу его. Он убегает от меня, он подходит ко мне, он тускло смеется издалека… Это он, между прочим, распял тебя на стене. И он же раскрасил тебя всякими красками… Или не он… Или кто-то другой. Кто-то случайный. Кто-то обдолбанный или пьяный. Ты помнишь его? Ты помнишь? Давай, повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?..

— Ты смотрел на меня не так, как другие. Ты видел во мне что-то еще, кроме секса. Я, может быть, и не права, но мне, поверь, очень так хотелось бы думать. Очень-хотелось-бы-так-думать. Честно… Ты тотчас же без подготовки принес мне истинное насыщение. Такое со мной случилось впервые. Я не думаю, что ты лучший мужчина из тех, что у меня были, я имею в виду, разумеется, только секс, но ты сразу же, в отличие от всех от других, наполнил меня удовольствием… Может быть, может быть, я боюсь даже думать об этом, между нами что-то возникло?

— Повтори описание! Повтори описание! Повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?

— Старик? Ты говоришь «Старик»? Какой Старик? Что за Старик? О чем ты?.. Я не знаю. Я не помню. Ты спрашиваешь, кто прибил меня к стенке? Я не уверена. Он менялся все время. Он то стоял на руках, то лежал на боку. У него были липкие красные губы, нет, черные губы, нет, серые губы, я не уверена, но они все время прилипали к моему лицу, к моей юбке… А за его глазами я видела кого-то еще… Я не помню. А за его глазами… Да, за его глазами я видела, я видела, я теперь помню… тебя! Да, да, это точно! Это так! Это так, ну конечно же, господи! Из глаз этого… этого типа, этого гада, этого монстра, этого нечто на свет выглядывал именно ты!..

— Я не верю тебе!.. Значит, он все-таки есть… Значит, он все-таки здесь… Я не верю тебе! Это паранойя! Это галлюцинации!

— Мы, кстати, это можем просто проверить. Мы можем поехать к тебе домой и удостовериться, что все на картинах осталось по-прежнему. Или не удостовериться, наоборот. Если ты ехать не хочешь, то я могу поехать одна. Если ты боишься… Если ты устал, если тебе… если ты решил сам больше вообще уже никогда не смотреть на эти свои картины, то я могу все это сделать одна… Ты только скажи. Я готова исполнить любое твое желание. Любое. Ты можешь, например, даже убить меня, если тебе это понадобится. И я не стану от тебя убегать, а уж тем более плакать или сопротивляться…

За спиной город и вода, беременные тучи, оконное стекло, отражение моих лопаток, затылка и ободочков ушей, я не вижу, но знаю, птицы прячутся под навесы, спутникам и космическим станциям дождик не страшен, бездомные мокнут на чердаках, тормозной путь увеличивается до смертельного, кто-то полысеет после того, как возвратится домой, психически не адекватным грозит обострение, кому-то повезет, и пуля убийцы его не достанет (нож выскользнет из руки, мокрая удавка разорвется на части, закапризничает граната, электрозаряд пролетит мимо бомбы), он примет ее за другую, а когда наконец поймет, кого целует и кому шепчет стыдные непристойности, уже не сможет без нее обходиться…

Я бредил, и Настя моя бредила тоже. Мы выкрикивали то громко, истерично, болезненно, а то тихо, почти бесшумно и плачуще слова о наслаждении, силе, нетерпении, негодовании, гневе, истоме, беспамятстве, о наших руках, ногах, волосах, глазах, сперме, слюне, запахах, голосах. Распаленные, раскаленные, расплавленные, мы беспрепятственно протекали друг в друга, теряя сознание и убегая от времени, умирали, единственно жили… На полу, на диване, на кресле, на стуле, на подоконнике, на унитазе, в ванной, на ночной лестничной площадке, на балконе, над городом, в воздухе в полете, развенчивая мифы о гравитации…

— У тебя есть ребенок. — Руки дрожали еще, губы подпрыгивали, я лежал на холодном паркете и разглядывал дымок, затаившийся под потолком. Наши тела могли высечь сегодня огонь. — Мальчик. Ему три или четыре… (Девочка — я знал. И постарше гораздо.) Ты его сначала очень не любила, целых полгода даже, может быть, после того, как он родился, а потом отчего-то его полюбила… Ушки разные. В половину ягодицы родимое пятно, красное и в волосах. Он оскорбительно на тебя посмотрел, когда ты впервые взяла его на руки. Моча его пахнет тухлятиной. Он криворук и коротконог и напоминает тебе нищую бабку из дома напротив. У нее под ни разу не стиранной юбкой круглый год прячутся мухи… (И хорошенькая девочка, я видел… Не говорил правду — не хотел пугать женщину видением. Я сам его боялся неодолимо. Откуда оно? Старик?..) Он похож на ребенка, родившегося у обычных людей. На нем нет отметины Бога, на нем нет отметины Дьявола. Он ординарный. Он точно такой же, как и все остальные. И это, кстати, самое страшное. Для тебя самое страшное, мне так кажется…

— Девочка. — Настя пряталась в кресле, как какие-то часы еще назад пряталась в раковине. Лежала на боку, подобрав под себя ноги, подтянув подбородок к коленям, не гладкая, сморщенная — напоминала младенца в утробе, нисколько не сексапильная ныне, обыкновенная, никакая. Что печально. Стиль — состояние беспрерывное. Хотя, может быть, дело совсем и не в Насте. Я хочу верить, что она осталась определенно такой же, какой и была. Это я был склонен сейчас, наверное, меняться. После секса всегда относишься к женщине немного иначе… Но только все-таки не к женщине класса и уровня Насти. Не знаю, не знаю… — Не мальчик. Девочка. Пять лет. Я хотела, чтобы она родилась с зубами. Я уговаривала ее. Я требовала. Я хотела, чтобы она родилась, обладая уже навыком человеческой речи. Хотя бы навыком. Я внушала ей. Я приказывала. Я хотела, чтобы она родилась уже изначально красавицей. И чтобы такой, разумеется, оставалась и дальше. И после. Я просила ее. Я настаивала… И она послушалась меня, моя деточка, она родилась восхитительной!

(Что-то неверно, я вижу, не красавицей вовсе девочка родилась, наоборот, Настя придумывает, она фантазирует, так мечтает, так успокаивает себя.)

— …Как я любила ее! Как я любила ее! Задыхалась без ее запаха. Плакала, когда не видела ее минуту, две или три. Искренне плакала. Не обманывала себя. Чувствовала тоску и разочарование, если не находилась с ней рядом какое-то время — две минуты, три минуты, десять минут… Вкус ее снился мне ночью. И днем. Вкус ее я ощущала во всем, что попадало мне где-либо и когда-либо в рот: в воздухе, в пыли, в снеге, в мужском члене, в колбасе, в помидорах, в чьих-то пальцах, в моих пальцах, в зубной щетке, в сигаретах, в зубочистках, в инструментах врача-стоматолога… Ее глазки, ее носик, ее ротик я находила в кошачьих головах и собачьих физиономиях, в искореженных гримасами похоти лицах любовников, и, это, кстати, было веселее всего, в радиаторных решетках проезжающих или стоящих автомобилей, в кремлевских курантах, в полной луне, в портретах Ленина, Сталина, Гитлера и Горбачева — в портрете почему-то Маркса не находила, в портрете Ельцина тоже, — во всяком цветке, в волнующихся, шепчущихся кронах деревьев, непременно в облаках, а в солнечную погоду особенно, в проливном тяжелом дожде… Хотя насчет дождя я, кажется, не права… Ее стерильно-свеженький голосок я слышала… Одним словом, через два года я поняла, что ожидаемого облегчения мне моя девочка не принесла… Я сотворила ее для облегчения, ты понимаешь? Ты понимаешь. Ты должен… Дети женщинам облегчения не приносят. Дети всего лишь подмена. Суррогат принимает вид настоящего… Дети всего лишь скромный довесок к уже имеющимся гармонии и комфорту, если такое возможно вообще, конечно… Я имею в виду комфорт и гармонию… Но если ничего нет, и если никого нет, и если тебя самой на самом деле тоже нет, иногда нет, не всегда нет, то ты есть, а то исчезаешь, то ты есть, а то пропадаешь, то тогда… то тогда дети — это все, буквально, только самое главное, чтобы они стали с тобой одним целым, неотъемлемой частью, как тогда, когда ты была еще беременной… Я ненавижу себя за то, что я такая, какая я есть. И в то же время я умерла бы, если бы я так и осталась бесполезной, незаметненькой мышкой, тихой, пустой, приносящей только вред этому миру — своей глупостью, своей тоской, своей обыкновенностью, своей… своей некрасивостью, не уродством именно все-таки, но некрасивостью… Мне требуется сейчас человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить, — я не смею сегодня даже задумываться о чем-то другом. Только поговорить. Он должен быть обязательно равен мне. И может быть, даже лучше меня. Я нуждаюсь сейчас, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, кем я могла бы искренне восторгаться, перед кем бы я радовалась преклоняться… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с ногами и руками, глазами, губами, ушами, зубами…