Тотальное превосходство - Николай Псурцев

— Не получится, — грузно сказал. — Не смогу я. Что-то не так. Или в тебе. Или во мне. Я очень хотел бы, но не смогу. Ты прости меня… Ты другая, понимаешь? Совершенно другая…

Я не хотел ее обижать. Я не хотел ей говорить, что она, допустим, дышит не так. Ну не так вот, и все. Как педагогически, мать ее, запущенный, дворовый мальчишка (не девочка именно, а точно мальчишка, как ни прискорбно), как простуженная беспородная собачка под осенним дождем, как пьяная бабка во сне на лавочке в парке, как, как, как… Я не сумел бы сказать славной женщине, что неправильно она поворачивает голову — неправильно для меня, уточняю, — что иначе, чем следовало бы, закрывает и открывает глаза, что не в пример моей женщине Насте нетерпеливо и невпопад дергает бедрами, не гладит, а карябает мои ягодицы, что слова произносит во время ласк формальные и ненужные, прочитанные где-то когда-то, услышанные от кого-то недавно или давно, что-то типа «О, какие у тебя сильные руки…», «О, какие у тебя крепкие зубы…», «О, какие у тебя огромные уши…», «О, какие у тебя жаркие губы…»

Она выла, когда я одевался. Она блевала, когда я выходил…

Она скоро умрет. Покончит с собой или погибнет от какой-нибудь невнятной болезни. Но если все-таки пока и не исчезнет до поры до времени из этого мира, то жизнь разрушит свою явно и без сомнений. Преступлениями. Стремлением к самоуничтожению. К самоуничижению. Любовью к боли и самопрезрению… Она вроде как бы и есть, и ее на самом-то деле вроде как бы и нет. Она никак не востребуема. Мужчины, которых она выбирает, проходят не то чтобы мимо нее, они проходят словно бы пронзая ее, словно бы сквозь нее — не замечая ее… Она понимает, да, что таких, как она, незамечаемых и невостребуемых — никогда и ни при каких обстоятельствах, — подавляющее большинство в этом мире, а в нашей стране, в России, их даже больше самого-самого что ни на есть подавляющего большинства, но она тем не менее ни за что с таким положением вещей не желает мириться… У нее есть Сила, но у нее нет Пути — не реального, не настоящего, не ЕЕ, а того самого, который она себе намечтала и навоображала… Она должна в такой ситуации либо согласиться на тот Путь, который ей нынче предложен, либо просто и обыкновенно как можно быстрее убраться с этого света… Она скоро умрет… Она не скоро умрет…

Женщину Настю распяли на стене, ровно напротив женского туалета…

Я вышел из туалета — дверь осталась за спиной, рев и клекот, исторгаемые длинноволосой женщиной, тотчас же стихли — и ударился глазами о Настю. В глазах заломило, но привычно и закономерно, от нелепости и яркости представшей картинки. Мне всегда ломит глаза, когда я вижу неумелые, но претенциозные картинки перед собой…

Это я здесь главный. Я — Бог. Это я создал Старика, а не Старик создал меня. А создание чье-либо, неважно чье, а тем более создание конкретно мое, само по себе, без моего непосредственного участия создать ничего не может, не в состоянии — во всяком случае ничего талантливого и впечатляющего…

Настю приколотили к стене. Толстые гвозди с декоративными шляпками — такими гвоздями скрепляют мебель, на такие гвозди вешают картины, такие гвозди используют часто при обивке богатых дверей — пробили Настину одежду и приклеили ее таким образом вместе с самой бедной Настей к коридорной стене. Десятки гвоздей. Сотни гвоздей. Ровными рядками. На рукавах. На юбке. На туфлях — гвозди вбиты в мыски туфель, между пальцами, и загнуты еще изощренно… Лицо Насти и ноги Насти, да и, собственно, большая часть одежды Настиной исстеганы пестро всякими красками — синей, красной, желтой, черной, белой. Полосы и мазки наносились бессистемно и хаотично — для демонстрации своей силы всего лишь или для демонстрации в крайнем уж случае явного своего присутствия (на первый, но не всегда верный взгляд). В глазах моей женщины ужас и гибель. Задеревеневшие губы по желанию не шевелятся. Оледеневший язык никак не оттает.

Старик оставил свой знак. Старик обратился — в первый раз за прошедший вечер и начавшуюся ночь — с помощью этого знака ко мне. Значит, этот сукин сын все-таки существует… Так не бывает. Это фантазии… Это мои страхи. Или это самые заветные, самые затаенные и самые трепетные мои мечты. Мечты о чем? О материализации Старика? Чушь! Страхи чего? Страх, например, оказаться окончательно неуспешным и оттого навсегда и всеми забытым. И теперь и потом. И ныне и в будущем… Возможно… Но обладает ли этот страх вместе с тем такой силой, чтобы столь быстро и столь совершенно материализовать Старика? Глупость. Нелепица. Паранойя. В действительности — больное, воспаленное, уставшее, саднящее воображение того, кто хочет, кто требует, кто взывает, чтобы все, кто вокруг, называли его Великим Художником…

Кто-то подобный, похожий случайно на моего Старика дразнит меня в этот вечер и меньшую часть начавшейся ночи, руководствуясь некими неуяснимыми никогда уже теперь мною соображениями или примитивно банально принимая меня за кого-то другого. Скорее, я думаю, так… Это единственное устраивающее меня сейчас объяснение.

Я готов был вырывать гвозди из стенки зубами. Ужас и страдание женщины я принимал, без преувеличения, как свои. Боль кромсала мои коленки и грызла сладострастно и издевательски вместе с тем мои плечи. Я вспоминал чудовище, которое пришпилило меня какие-то секунды назад к коридорной стене, перед тем ниоткуда возникнув, смрадно воняя, ощутимо толкая меня жаром докрасна раскаленного тела или видимости только этого тела, подавляюще и пугающе рыча, стреляя кипящей слюной, и мне хотелось, отчаянно и безнадежно, как можно скорее отсюда бежать, и мне хотелось лишиться сознания и не видеть больше его, того, кто вогнал меня в боль и бессилие, и не слышать больше его и, значит, не бояться больше его, мне хотелось исчезнуть и объявиться через какое-то время вновь, например у себя дома в своей постели с книжкой «Улисс» Джеймса Джойса в руках…

Кто-то процитировал доктора Лектера. Молчащие ягнята вот уже сколько лет не дают покоя ни гениям, ни бездарностям. Чудовище, не человек, животное, призрак или все-таки человек, я не знаю, не знаю, с особым тщанием и грубой старательностью расписал краской, черной и красной, густо, жирно, обильно именно брюшную часть моей женщины Насти… Метров с трех, то есть с того места, где я стоял, разглядывая женщину, можно было подумать, что в совершенном теле ее кто-то пробил — чем-то, или кто-то выел, возможно, кто-то выгрыз, так даже вернее, зубами, наверное (сам доктор Лектер или преданные его последователи), неправдоподобно огромную дыру с рваными лоскутно краями…

Музыка свалилась с потолка. Пригнула меня книзу, сдавила мне шею, наступила на спину. Я не дышал почти, но я восхищался. Я что-то мяукал и мурлыкал, вместо того чтобы орать и визжать, и я наслаждался… Колотились трубы в хрупкие перепонки. Скрипки, вкрадчиво, но настойчиво, улыбаясь, дежурно и холодно забирались в мозг через ноздри. Глаза пульсировали в такт барабанам… Я где-то уже слышал похожую музыку. Когда-то. Вчера. Месяц назад. Дома. В своей комнате. Ночью. Перед тем, как заснуть. Утром — после того, как проснулся. Но не так мощно и не так властно, правда, она звучала тогда. Она появлялась не из радиоприемника или телевизора, не из магнитофона или еще из какого-либо иного источника опосредованного музыкального звука, не от соседей сверху, снизу или за стенками, которые спереди, сзади или с боков. Она возникала внутри меня самого. Рождалась. Складывалась. Исполнялась, в конце концов… Но исполнялась тогда — раньше, не сегодня — всего на одном инструменте, на фортепьяно, например, или на фортепьяно, например, или, например, на самом обыкновенном и банальном что ни на есть фортепьяно…

Но вот сегодня эту музыку преподнес свету целый оркестр. Все музыкальные инструменты мира творили сейчас мою музыку — мне так казалось, во всяком случае. Восторг, наслаждение, изумление, и гордость, и ощущение бессмертия, и осознание собственного всемогущества не оставляли места в эти мгновения во мне для чего-нибудь так называемого человеческого — для сострадания, милосердия, сочувствия, доброты, отзывчивости, сопереживания и еще для чего-то и еще для чего-то такого же уютно-привычного, но такого же мусорно-бесполезного — я находился сейчас в истинном состоянии СЧАСТЬЯ… Я хочу РАБОТАТЬ! Я хочу рисовать эту музыку! На этот раз я сделаю непременно то, чего не делал еще никто и никогда в этом мире!..

Язык справился с оледенением, и моя женщина заговорила — губы поддались (пришло наконец время) требованиям инстинктов и приказаниям воли:

— Так все было быстро и страшно. Он или оно, я не знаю, я не знаю, не охватываемое взглядом все сразу одновременно, ускользающее, прячущееся, убегающее, то раскаленное, то убивающе-холодное, страшно, страшно, неземное, обнял меня, обняло меня, поднял меня, подняло меня… Я видела нос, я видела рот, я видела брови… Я ощущала панику и потрясение… Черты лица плавали, менялись друг с другом местами, путались, перемешивались… Я видела, что он смеялся, и я видела в то же время, как он, оно рыдал, рыдало, он, оно, сука, на х…, б…..его мать, гнида, урод!.. Кто это был? А? Ты скажи, на х…, кто это был? Страх трясет меня до сих пор… Я хочу трахаться! И как можно скорее… Как только ты войдешь в меня, я тотчас же забуду об этом дерьме…