Синдром пьяного сердца (сборник) - Анатолий Приставкин

На школьном дворе усаживают голосистых школьниц в белых платьицах, поближе ко мне, чтоб слышней, им наливают яблочный сок, остальным – несравненную ракию. Закуска в огромной глиняной тарелке с верхом – трушия: особо засоленные перец, морковь и цветная капуста из холодного подвальчика, влажная от рассола.

Напротив садится гайдар, молодой, чернявый, розовощекий, с горячими темными глазами. Гайда – шкурка барашка, дуют в трубку-мундштук, или «надувало», сделанный из кизила, по-болгарски – дрян, а из других трубок, их называют бручилы и гайдуницы, исходят странные звуки, да и сам гайдар может петь под свою же музыку. Вот и сейчас он надул мехи, и пронзительно-жалобно, как плачущее животное, запела-засвиристела гайда: «Дочь моя, дочь моя, почему у тебя глаза плачут, а лицо смеется? Я буду плакать, мать моя, потому что ты продала меня туда, куда ноги мои идти не хотят и где мое сердце стучать не будет…»

И взвиваются и дрожат, как крылья бабочек, чистые голоса, и чернеют, как нарисованные на ночном небе горы, и среди них, самая высокая, блестит в лунном свете островерхая гора Карлык, по которой родопчане определяют погоду… Карлык ясен – будет вёдро, а если дымится – жди ненастья.

«…Я белая, белая, друг мой, целый мир ослепила моя белизна, один Карлык остался, и он в тумане утонул…»

Ныне Карлык четок, и ночь прозрачная, и ракия, и застолье, и голоса, и лысоватый Петер с его особенным исполнением. Без этого не распознать, не расслышать, не пораниться от единственных таких в мире песен.

«…Зачем жить мне в этой суетной вселенной (переводит Петер, и боже, как чарующе звучит это на родопском диалекте!), когда нет лошади, чтобы уехать, нет крыши дома, где жить, когда нет девушки, которую мог полюбить бы…»

Гайдар, оторвавшись от мундштука, поднимает голос высоковысоко, и по традиции воздух, вдуваемый в гайду, должен быть чист и не осквернен вином. Свой стакан, наполненный доверху, он поставил на гайду, это признак высшего мастерства – играть, чтобы не дрогнули руки и не пролили вино… Которое он выпьет как награду, когда прозвучит последний на вечере звук…

Прикладывался к винцу я и на празднике роз в Казанлыке – это знаменитая Розова долина… И собирал на зорьке розы, ссыпая тяжелые, влажные бутоны в мешки… И опять же пение, как, наверное, и у нас в поле бывало… Там я услышал и записал кем-то брошенную фразу о вине, как о человеке, ожидающем своего срока, о том что… «это вино пока спит…».

А уж сколько легенд выслушал и просто разных историй. Одна из них, как случился урожай винограда, такой обильный, что вино некуда было наливать, и тогда им заполнили городские водопроводные трубы… Это ли не сюжет? Открываешь, к примеру, в доме кран, а оттуда…

Случись такое в России, и свершилась бы извечная мечта русского человека о живой воде…

Моего дружка в Пловдиве, Киркора, он армянин, из-за пристрастия к рому именуют Сутрапян.

Что означает: с утра пьян.

Второе имя у него Кико-Ром. И найти его с утра, если уж очень припрет, можно в ближайшем к его дому кафе за рюмкой рома.

Киркор утверждает, что выбор вина и всяких там напитков зависит от воздуха той местности, где люди пьют. В Германии, по его словам, хватает и пива, в Испании или Италии – вина, во Франции уже и коньячок идет, в Голландии, скажем, ликеры, а в Швеции и Финляндии – водочка… А вот в Пловдиве воздух такой, что без рома не обойтись. Над городом довлеют семь цивилизаций, начиная от греческой и римской, которые настояли здешнюю атмосферу до особой крепости, в том числе лежащий под фундаментами домов город Тримонциум… Где пили, видать… Стоило Киркору заняться починкой изломанных ступенек в своем старом доме, копнуть под ними землю, как обнаружился древний кубок для вина!

– Разве бы они выстояли тысячу лет, если бы не пили? – спрашивает Кико. И сам себе отвечает: – Нет.

А уж славяне, которые пришли на эту благодатную землю от далекой Волги, приняли как эстафету кубок с вином… Но, правда, не в пример грекам, многие не разбавляют вино водой… И напрасно. Вкус и ощущение вина с водой куда тоньше…

– У нас и без того разбавят, – утешил я. – А ты объявил археологам о своей находке? – спросил я Кико.

Он панически замахал руками:

– Что ты, что ты! Придут, разроют, и останусь без дома! Положил кубок обратно и засыпал землей…

Однажды я попал на юбилей известной болгарской поэтессы Доры Габе, фамилия ее по матери Дуэль, точно такая, как у моего друга; еще девочкой была она вывезена со своей еврейской семьей из нашей Одессы в Болгарию и стала тут национальной гордостью: ее детские считалки и стихи знает каждый школьник.

Я ее стихов тогда не знал, потом уж мне показали последний сборник: «Почакай, солнце!» В переводе: «Солнце, подожди!»

Звучало это так: «Подожди, солнце, я еще не готова встретить наступающую ночь, мой день еще не окончен! Еще не успокоилась совесть, да я только-только выучилась говорить с камнями и деревьями и не заполнила свой день их мудростью. А ты уходишь и уходишь, озаряя деревья яркими красками, и закатываешься, внушая иллюзии о завтрашнем дне, которого у меня уже не будет… Да и как можно спать в этом беспокойном из миров, где бессонница у совести…»

В тот год ей справляли девяносто лет.

По секрету рассказали, что прежде уже были у нее юбилеи и в восемьдесят лет, и в восемьдесят пять, но так давно, что ей, по всем подсчетам, далеко за сто…

Но ведь какая женщина!

Кто-то из гостей обозначил, мол, у женщины бывает шесть возрастов: девочка, девушка, молодая женщина, молодая женщина, молодая женщина и молодая женщина… Дора Габе с кокетливой улыбкой заметила, что она если и молодая женщина, то, наверное, не первой стадии…

Другая болгарская поэтесса, великая Елисавета Багряна, рассказывала, как поехали вдвоем с Дорой они выступать и всю ночь пили вино – и, заснув под утро, перепутали поезда и уехали совсем в другую сторону.

А мой друг Емил поведал в качестве сплетни, что в Доме писателей, в Варне, Дора однажды попросила молодого поэта, соседа по комнате, сделать ей массаж: что-то у нее побаливала спина, – а когда он стал уходить, с удивлением спросила: «И это все?»

Да и на юбилее она выглядела женщиной, скажем так, среднего возраста. Небольшая росточком, с темными гладкими волосами и умными, с той самой извечной еврейской грустной усталостью глазами.

Она сидела во главе стола, почти и не ела, взгляд ее был обращен не столько на пирующих гостей, сколько поверх их голов, будто видела нам недоступное.

А когда попросили ее сказать несколько слов, произнесла с кроткой улыбкой, что пользу от этого праздника видит хотя бы в том, что собравшиеся гости могут хорошо попить и поесть.

Но ведь и правда, какой-то десяток пришел ее поздравить от души, но остальная-то сотня, включая функционеров, справляла здесь свой собственный праздник, утешая душу и тело. И их, их тоже она любила, жалела и снисходила к ним, как к малым детям.

В ту пору я не имел еще опыта банкетного и часто оставался голодным. Сидишь, разговариваешь с соседом, а тебе приносят тарелочку с горячим. Не успел досказать свежий анекдотец, а тарелочку твою, не-тро-ну-ту-ю и же-ла-е-му-ю, убирают и ставят другую…

Внимательно изучив процедуру (пригодилось и мое голодное прошлое!), я понял, болтают за банкетным столом лишь до того, как пришло блюдо, но далее все они: и внимательные, и цивильные, и общительные – моментально замолкают и начинают работать челюстями. Какие, право, сентиментальности, даже если объяснялся в любви, когда рискуешь остаться голодным!

В тот юбилей Доры Габе привезли гостей из разных стран в ее родной город Толбухин, показали домик на окраине города, где прошло детство, а вечером, в здешнем театре, устроили торжественное заседание. Нас посадили на сцене и по очереди представляли зрителям. Надо было зачитать приветствие, преподнести подарки.

Слава богу, началось не с меня, а с венгров или чехов, весьма многословных, и было время сообразить, что сказать и что преподнести от имени России, которую здесь особенно чтут и которую, в моем лице, станут принимать с особым пиететом?!

На мою беду, переводчица моя, не столь затруднявшая себя и прежде, оказалась во время банкета рядом с известным критиком, который решил за ней приударить. Она проболтала с ним весь вечер, забыв обо мне. А на авансцене, перед черной пропастью огромного, дышащего жаром зала, такого щедрого на эмоции, между тем звучали прочувствованные речи, декламировались стихи и преподносились подарки, один лучше другого: старинные книги, ковры, серебро, украшения…

Я догадывался, что расплата приближается. И молился: «Господи, помоги и спаси от неминуемого позора, которого мне не перенести до конца дней… Не был в делегациях и не буду, даже если пошлют… Только избавь от того, что мне предстоит…»

Меня воткнули в этот юбилей случайно, когда я, увлеченный поиском истины (разумеется, в вине), находился в Пловдиве, в старом городе, погрузившись в свою тему так, что бывший музей в домике Ламартина слегка покачивался (или мне так казалось), заполненный друзьями и бутылками…