Донские казаки в борьбе с большевиками - И Поляков

Так углубляла революцию и вводила свои порядки социалистическая власть, проповедовавшая мир, прекратившая войну на внешнем фронте, чтобы начать таковую внутри государства. Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Мне памятен случай, как мальчишка 15-16 лет, в матроской форме, вооруженный до зубов, едва держась в седле, предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на Базарной улице. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно приканчивать на месте. Было только непонятно за какие услуги и почему этот юнец пользуется таким авторитетом, среди здоровенных солдат. Когда один из последних, видимо, не согласился с ним относительно арестованного по-видимому еще совсем юнца-ребенка, он выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Но не умея обращаться с оружием, сделал это так неудачно, что оружие выпало у него из рук. Тогда, скатившись с коня, он подхватил револьвер и стреляя в упор, прикончил свою несчастную жертву. Даже на красногвардейцев-палачей, как я заметил, это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а наоборот угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому. К сожалению, мне не удалось выяснить фамилию этого малого садиста. Единственно было установлено, что в город он прибыл с матросами и за несколько дней до занятия нами Новочеркасска бежал в Ростов и далее, чем избегнул заслуженной кары. Вспоминаются и такие картинки: на козлах извозчика, спиной к лошади, сидит пьяный матрос, в каждой руке у него по нагану, направленному на несчастные жертвы, по виду офицеры. Их везут к злосчастной вокзальной мельнице, где большевики производили расстрелы. Бледные, изможденные лица, впавшие глаза, блуждающий и безумный взгляд, как бы ищущий защиты и справедливости. Ухаб на мостовой вызывает неожиданный толчок, раздается выстрел, пролетка останавливается. Матрос ругается, еще больше негодует извозчик. Первый потому, что нечаянным выстрелом раньше времени покончил с одним "контрреволюционером", чем лишил товарищей удовольствия потешиться, а второй - недоволен, что кровью буржуя испачкано сиденье. Жертва еще дышащая, выбрасывается на мостовую, а шествие с остальными, обреченными на смерть, продолжает путь дальше. На другой день по занятию Новочеркасска, Войско Донское было переименовано в "Донскую Советскую республику" во главе с "Областным военно-революционным комитетом", в котором на правах "Президента-диктатора" председательствовал подхорунжий Л. Гв. 6-й донской батареи Подтелков 43), избравший вскоре центром советского управления областью город Ростов. О создании республики и лицах ее возглавляющих, население было оповещено через "Известия" Новочеркасского совета рабочих и казачьих депутатов, в которых на первой странице крупным шрифтом объявлялось для общего сведения нижеследующее:

"Вся власть в Донской области впредь до съезда Донских советов, перешла к областному военно-революционному комитету Донской области, который объединяет трудовое казачество, рабочих и крестьян области. Вся власть в Новочеркасске перешла к совету рабочих и казачьих депутатов. Революционный порядок и революционная дисциплина должны быть восстановлены как можно скорее: все, что препятствует этому должно быть беспощадно устранено. К революционной работе, товарищи".

Военным комиссаром Новочеркасска по борьбе с контрреволюцией, иначе говоря, во главе всей административной власти, был поставлен товарищ Медведев (бывший каторжанин-матрос), а командующий войсками Донской области хорунжий Смирнов (из вахмистров Л. Гв. Казачьего полка). О Голубове, чье предательство сыграло видную роль в падении Новочеркасска, не было упомянуто ни слова. В отношении создания советов в станицах и коренного изменения всего уклада станичной жизни, большевистские заправилы не рискнули сразу отдать категорическое приказание, а ограничились лишь широкой рассылкой возвания III-го Всероссийского съезда советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, в котором между просим говорилось: "Всероссийский съезд С. К. Р. и С депутатов зовет вас трудовые казаки, создавайте свои советы казачьих и крестьянских депутатов и вместе с крестьянами берите всю власть в свои руки, все помещичьи земли, весь инвентарь в свои руки". Но прошло некоторое время и когда Советская власть немного укрепилась, а главное сильно обнаглела, она начала засыпать станицы грозными декретами. Она угрожала и требовала немедленного проведения в жизнь таких мероприятий, которыми, в сущности, в корне уничтожалось все, что даже только напоминало о казачьей привилегии обособленности казаков от неказачьей части населения. Она видимо стремилась искоренить и самое слово "казак", связанное с понятием об особом казачьем быте и казачье" общине. Естественно, что эти нововведения не нашли в казачьей массе, еще крепко державшейся старых порядков и обычаев, сочувствия. Скорее, можно сказать, они вызвали глухое недовольство и ропот и расценивались казаками, как неуважение к казачьему укладу жизни и грубую попытку власти, навязать казакам новые, чуждые им порядки. Чаще всего, советские декреты в станицах внимательно прочитывались казаками, аккуратно складывались и прятались под сукно на неопределенное время. Только среди иногороднего населения области, советские мероприятия встречали живой отклик. Иногородние видели, что новая власть на их стороне, они чувствовали под собой твердую почву и уже несколько раз, в разных местах, порывались за старое рассчитаться с казаками. От большевиков не могло укрыться такое настроение казачьей массы и ее пренебрежительное отношение к советским распоряжениям, но тогда еще большевики не располагали достаточными силами, чтобы всюду проследить за исполнением своих приказов и, в случае нужды, силой принудить их выполнять. Иное положение было в Новочеркасске. Здесь красные главковерхи, опираясь на штыки, зорко наблюдали за исполнением своих приказов. Они сразу, под страхом расстрелов, потребовали в трехдневный срок сдать все наличное оружие и военное снаряжение, карая также смертной казнью укрывание офицеров и партизан, каковым было предписано немедленно заявить о себе и лично зарегистрироваться, что, с моей точки зрения было равносильно добровольно подвергать себя возможности расстрела. Таковы, в общих чертах, были первые шаги советской власти. Сбросив с себя маску, рабоче-крестьянская власть, стала неуклонно проводить в жизнь, очевидно заранее намеченную программу. Прежде всего, началось систематическое разоружение казачества и одновременно - вооружение иногороднего элемента. Стали проводить массовой террор над зажиточным казачеством и крестьянством, поголовно истреблять верхи казачества, уничтожать казачьи привилегии и сравнивать казаков с иногородними и, главным образом, с "крестьянской беднотой". 18-го февраля стало известно, что прошлой ночью красногвардейцы, преимущественно шахтеры, под видом перевода с гауптвахты в тюрьму, вывели за город ген. Назарова, председателя Круга Е. Волошинова, а с ним 5 Донских генералов и там их всех зверски убил. Несчастным участь их объявили, подойдя к уединенному от нескромных взоров людских мрачному кирпичному заводу. Объявили и приказали раздеться, ибо по заведенному у большевиков обычаю, платье, обувь и белье убиваемых, составляло трофеи красных палачей. Мне передавали, что все они геройски приняли смерть и будто бы перед расстрелом гнусные убийцы предложили Атаману Назарову повернуться к ним спиной, на что последний со свойственным ему хладнокровием, ответил: "Солдат встречает смерть лицом" и перекрестившись, скомандовал: "Слушай команду: раз, два, три". Так достойно погибли первый и третий выборные Атаманы войска Донского. Рассказывали также, что Волошинов случайно не был убит, а только ранен. Придя в себя и не видя никого, он пополз, не имея сил идти. Доползши до дороги и прождав некоторое время, он окликнул проходившую мимо женщину, прося помощи. Но женщина испугалась, побежала и видала его большевикам. Мучители вернулись вновь и добили его прикладами. Чтобы несколько сгладить впечатление от этого кошмарного убийства, большевики объявили населению, что генералы были убиты при попытке бежать во время перевода их в тюрьму44). Вздорность и нелепость подобного заверения усугубляется тем, что среди многочисленного конвоя, сопровождавшего арестованных, было много вооруженных конных, каковым не составляло бы никакого труда догнать бегущих. Мое нелегальное положение, незавидное в первый день прихода большевиков, с каждым днем осложнялось, становясь все более и более опасным. На регистрацию офицеров я сознательно не пошел. Уже за это я подлежал расстрелу Кроме того, жид без документа, скрываясь в разных местах, что, естественно, было сопряжено с большим риском. Но что можно было предпринять? Большевики плотно оцепили город и потому всякую попытку бежать из Новочеркасска надо было считать предприятием безрассудным, особенно в первые дни владычества красных. Не менее опасно было и оставаться на одном месте, ибо большевистские облавы и обыски происходили непрерывно, сопровождались обычно точным контролем документов, удостоверяющих личность. При таких условиях, конечно, легко было попасться красным. Взвесив эти обстоятельства, я большую часть времени проводил на улице, прогуливаясь из одного конца города в другой и, всемерно, избегая встречи с латышами и матросами, бродившими группами по улицам и залезавшими в частные дома. Большинство жителей Новочеркасска, особенно в первые дни прихода красных, не решалось выходить на улицу, а сидело по домам с трепетом и страхом ожидая очередного визита красногвардейцев. Улицы, поэтому, были пусты и как я ни хитрил, все-таки в первое время меня несколько раз грубо останавливали солдаты, спрашивая кто я и куда иду. Эти встречи, памятные мне до сих пор, были испытанием нервов и самообладания, так как малейшее подозрение могло привести к аресту и значит к расстрелу. Пощады офицеру, принимавшему участие в борьбе - по революционному закону или вернее говоря произволу, конечно, быть не могло. Подделываясь под товарища я, скрепя сердце, в шутливом тоне, развязно отвечал солдатам на их вопросы, обращая их внимание на свое рваное одеяние и хвастаясь шубой, добавляя что ее я получил "в наследство от буржуя". Последнее замечание обычно вызывало у них смех, они хлопали меня по плечу, видимо одобряя мое деяние, а я выбирал удобный момент, чтобы отвязаться от них, пока кто-либо случайно не обнаружил моего маскарада. Несколько легче стало скрываться, когда в некоторых районах города обыски кончились, по крайней мере официально, а неофициально они происходили по несколько раз в день. Квартальные старосты и домохозяева получили особые квитанции, удостоверявшие, что контроль уже был и от дальнейших обысков они освобождены. В случае нежелания красногвардейцев считаться с этим, предлагалось немедленно уведомлять по телефону или иным способом комиссариат и звать помощь. Такая мера, кажущаяся на первый взгляд хорошей, однако своей цели не достигала. Во-первых, не в каждом доме имелся телефон, во-вторых даже при наличии такового, не всегда было возможно протелефонировать незаметно от бандитов, ворвавшихся в дом, да и как было решить вопрос: законен ли обыск или нет, в-третьих, малейший протест со стороны обывателя грозил ему смертью и, наконец, на телефонные звонки о помощи, часто никто не откликался и в лучшем случае, помощь являлась тогда, когда грабители уже совершили злодеяние и скрылись. В сущности, это большевистское распоряжение, ограждавшее, как будто интересы жителей, на самом деле, было лишь фиговым листком, которым красные заправилы хотели прикрыть необузданный свой произвол и внешне придать советскому управлению характер порядка и законности. Обыски обычно происходили по одному и тому же шаблону: все живущие в квартире сгонялись в одну комнату, где мужчины подвергались строгому опросу, а женщины издевательствам. Чаще всего, при обыске главную роль играли пьяные матросы. Остальные "товарищи" в это время хозяйничали в доме, перерывая все вверх дном и отбирая то, что кому понравилось. С целью парализовать возможность бегства грабители предусмотрительно ставили наружных часовых. При таких условиях, найти себе вполне надежное убежище было далеко не легко. Мне же было особенно трудно, так как я приехал в Новочеркасск всего три недели тому назад и не успел еще восстановить свои старые знакомства. Случайные знакомые в страхе открещивались от гостеприимства, боясь быть выданными прислугой и тем навлечь на себя страшную кару большевиков за укрывание офицера. Поэтому, многие офицеры и партизаны прятались по оврагам, пустынным кирпичным заводам, некоторые превратили даже могильные склепы в жилища, где долгое время скрывались никем не тревожимые. Неизвестно только каким путем, но об этом пронюхали большевики и сделав облаву, всех пойманных прикончили на месте. В первый день прихода большевиков, я нашел себе убежище на окраине города у своего дальнего родственника, а затем несколько раз ночевал, то у бывшей у нас когда-то прачки, то у одного мелкого торговца, знавшего меня еще ребенком и охотно дававшего мне приют у себя. Позднее, когда прошел первый вал красного террора, я перебрался в центр города к моим дальним родственникам. Они жили семьей в количестве 4-х женщин, в небольшом домике в глубине двора. Обыск у них прошел сравнительно благополучно, если не считать изъятия нескольких золотых вещей и предметов одеяния, понравившихся красногвардейцам. Кроме того, имели они и "охранное свидетельство о произведенном у них обыске". Безопасность нахождения и здесь, конечно, была относительная, так как каждую минуту могла ворваться банда солдат и арестовать меня, как подозрительного. Приходилось с револьвером не расставаться, быть все время настороже, не раздеваясь спать тревожным сном. Мало-помалу я свыкся с положением. Стал интересоваться жизнью обитателей, занимавших большой дом на улицу и несколько маленьких во дворе. Мне стало известно, что в день оставления белыми города, жене домовладельца привезли ее брата-партизана, тяжело раненого. Найти врача в этот день не удалось. Однако, храбрая женщина не растерялась. Как умела, она сама перевязала раны брату, терявшему часто сознание, уложила его в постель, накрыв с головой и, в предвидении обыска, разложила большую часть наличного золота и денег на видном месте в комнате, наиболее удаленной от раненого. Едва она закончила свои приготовления, как раздался стук в дверь и послышались грубые голоса, требовавшие их впустить. На вопрос вошедших красногвардейцев - кто здесь живет и где мужчины, - она сохраняя самообладание, ответила: "мой муж - чиновник, пошел на службу, в доме сейчас, кроме меня, находится мой брат, умирающий от тифа. При этих словах, она спокойно полуоткрыла дверь, как бы приглашая красногвардейцев следовать за ней и лично убедиться. Последние замялись. Перспектива посещения заразного больного совершенно их не прельщала. Все их внимание приковывали к себе золотые вещи и деньги, лежавшие в разных местах комнаты. Уловив это и не желая своим присутствием стеснять бандитов, она одна пошла к больному, а когда вернулась, то не нашла ни золота, ни денег, ни красногвардейцев. Только на дверях исчезнувшие посетители оставили лаконическую записку: "обыск был, в доме тифозный больной". Не лишено интереса, что своего сына 15-летнего партизана-гимназиста, прибежавшего домой 12-го февраля эта дама передала "на сохранение" к сапожнику, занимавшему в конце двора маленький домик. Он обещал ей сохранить мальчика, но под одним условием: если власть большевиков падет, то она, в свою очередь, использует свое влияние и защитит его перед новой властью. Как я узнал, сапожник этот играл среди большевиков видную роль в городе, находясь в "совете пяти" и был, в сущности, большой каналья. Когда мы овладели Новочеркасском и сапожник был арестован, дама сдержала обещание и своим настойчивым заступничеством, вымолила ему свободу. Подобные "перестраховки", кстати сказать, были явлением довольно распространенным. Бесцельно бродя по городу, я однажды решил навестить подругу моей сестры С. Л., с которой в детстве, я проводил время, встречаясь очень часто. Потеряв родителей, она жила вместе с братом, далеко от центра, занимая хорошенький особнячок. Последняя моя с ней встреча была лет десять тому назад. Приняв необходимые предосторожности, я подошел к дому и позвонил. На звонок, к большой моей радости, дверь открыла она сама. Несмотря на большую в ней перемену, я без труда ее узнал. Увидев перед собой бродягу, в ужасном одеянии, она подозрительно и внимательно осмотрела меня, прежде чем поверить мне, когда я себя назвал. Думаю, что только благодаря удачному маскараду, я до конца остался неузнанным большевиками и их агентами, наполнявшими город. В уютной гостиной, за чашкой чая, долго длилась наша задушевная беседа. Спешили рассказать друг другу все важные события последних десяти дет, а также поделиться и настоящими переживаниями. Между прочим, она призналась мне, что в одной из комнат ее дома, лежат два сильно искалеченных партизана, которых она 12-го февраля, в буквальном смысле слова, подобрала на улице и приютила у себя, рискуя сама за это жизнью. - "Но разве можно было оставить этих несчастных юношей умирать на улице ночью" - сказала она. - "У них здесь нет никого, ни родных, ни знакомых. Подвода с ними случайно стала недалеко от моего дома. Возница бросил лошадей и сбежал. Несчастные громко стонали, но никто не решался оказать им помощь, боясь большевиков, уже входивших -в город. Я сжалилась над ними и когда наступила темнота, сама незаметно перетащила их к себе, обмыла раны и перевязала их. Только один раз, я испытала ужасный страх, когда ко мне ворвалась ватага пьяных солдат. Они всюду шарили, все перевернули в доме, отбирая лучшие вещи себе. Я не протестовала, и, готова была все отдать и лишь ломала голову, какой придумать ответ, если красногвардейцы обнаружат комнату, где лежат раненые и потребуют ее открыть. Не за себя я боялась, а за юношей, которых большевики не пощадили бы. Слава Богу, они не заметили этой двери, прикрытой ковром и потому все обошлось благополучно. А теперь мои питомцы уже поправляются и я надеюсь, добавила она, - скоро будут совсем здоровы". Таких случаев, когда русская женщина, проявила необыкновенное мужество, удивительную отзывчивость и заботливость в отношении раненых офицеров и партизан в Новочеркасске, я мог бы рассказать сотни. В лазаретах сестры, рискуя жизнью, самоотверженно спасали раненых, скрывали их, прятали в частные дома, заготовляли подложные документы. Я знаю, как по ночам, женщины храбро шли отыскивать тела убитых среди мусорных ям, выносили их на своих плечах и тайно предавали погребению. Мне известно, как женщины, сами голодая, отдавали последние крохи хлеба раненым и больным офицерам. Я знаю. что в тяжелые минуты нравственных -переживаний, колебаний и сомнений, они своим участием вносили бодрость и поддерживали угасающий дух. Я помню, как находчивость женщины и ее заступничество спасли от неминуемой смерти не одну жизнь. И я думаю, что за все это святое самопожертвование и человеколюбие, проявленное русской женщиной в жуткие дни борьбы с большевиками, ее имя будет занесено в историю большими золотыми буквами на одном из самых видных мест. Скоро, после занятия Новочеркасска, большевики объявили регистрацию офицеров и грозили за уклонение от нее смертной казнью. К сожалению, надо сказать, что на грозный окрик советских заправил, незамедлительно откликнулись почти все офицеры, бывшие тогда в Новочеркасске. Печальное зрелище представляли они, когда одетые, кто в военную форму без потом, кто в полувоенном одеянии, кто в штатском платье, офицеры составили бесконечно длинную и пеструю вереницу, робко стоя в очереди у здания Судебных установлении, где происходила регистрация. Недалеко от них образовалась другая группа. То были матери, жены, сестры, дочери. Тревожась за участь близких, они .пришли без зова и со скорбными, заплаканными лицами, с тоской и гнетущим беспокойством, не спуская глаз, наблюдали за своими, томительно ожидая решения и в душе моля Бога за благополучный исход. "Вышел, свободен, задержан или временно задержан, приказали явиться еще раз, предложили службу, арестовали. . ." Такие восклицания с быстротой молнии облетали собравшихся, вызывая то чувство радости, то сомнения, то зависти, то отчаяния и слезы. И тяжело и больно было видеть страдания этих несчастных людей. Вот когда сказалось, думал я, привычка офицеров повиноваться. Вышел строгий приказ новой власти, той власти, которая не постеснялась уже расстрелять и Атамана и нескольких генералов и большое количество офицеров и партизан и подавляющее большинство, без явного ропота и наружного недовольства, бросилось его выполнять. А там, внутри, в здании Судебных установлении, какие-то наглые, полуграмотные субъекты, буквально издевались над офицерами. Кого хотели арестовывали, других пьяным: окриком выгоняли прочь, приказывая через два-три дня вновь явиться, дабы опять повторить ту же унизительную процедуру. Не лишено интереса то обстоятельство, что с офицерами генерального штаба большевики обращались довольно вежливо. Больше того, они всячески стремились склонить их на свою сторону, обещая в виде компенсации, большое жалование, бесплатную квартиру, автомобиль и другие жизненные блага. На эту большевистскую приманку попалось несколько человек45) и большевики немедленно возложили на них составление плана о защите Дона на случай возможного восстания контрреволюционеров или вторжения "белогвардейцев" извне. В этих случаях существенное значение, конечно, имел страх, побуждавший многих забывать иногда и былые традиции, и идеалы прошлого, и мириться с издевательствами и покорно исполнять большевистские веления. Моя жизнь текла довольно тревожно. Главное внимание, я сосредоточивал на том, чтобы не быть случайно узнанным на улице. Но однажды мне посчастливилось - я встретил моего дядю, которого узнал с трудом. Меня поразило и его солдатское одеяние и наличие винтовки. Уверенный, что он никогда не мог воспринять большевизм, я обрадовался этой встрече. Мы разговорились. Человек немолодой, далеко за пятьдесят лет, но еще довольно бодрый, невоенный, все время занимавшийся хозяйством, он, в свое время, отозвался на призыв Атамана Каледина и, оставив дом, с двумя сыновьями-юношами, поступил на службу добровольцем. Дети ушли в партизанские отряды, а он, в виду преклонного возраста, попал в местную городскую команду, где и нес службу охраны. В критический день поспешного оставления Новочеркасска 12 февраля, он, вместе с другими, такими же старцами, был в карауле у интендантских складов. В части второй моих воспоминаний, я подробно описывал паническую растерянность и преступную нераспорядительность, проявленную в этот день штабом Походного Атамана Ген Попова, вследствие чего многие офицеры были брошены на произвол судьбы, забыли снять и караулы. - "Еще не начинало смеркаться" - продолжал он свой рассказ "когда я, стоя на посту, увидел едущую мимо нашего склада, большую кавалькаду всадников. Их окружала толпа оборванцев, что-то дико кричавших и бросавших шапки вверх. Ничего не зная о бегстве из города Походного Атамана и не понимая причину радости толпы, я с любопытством наблюдал это зрелище. От толпы отделились несколько всадников и подскакали к складу. Один из них, в казачьей форме, без погон, грубо спросил меня: "Кто ты и что здесь делаешь?" Недоумевая и крайне ошеломленный грубостью его тона, я ответил, что я часовой и охраняю склады, а затем спросил его, а кто - он? Но не успел я окончить фразы, как казак закричал: "так значит, ты белогвардейская сволочь". Его выкрик сразу же рассеял мои сомнения и я понял с кем я имею дело. Дабы выйти из положения, я, сохраняя наружно спокойствие, ответил, что я и сам не знаю белогвардеец я или красногвардеец. Знаю лишь, что меня мобилизовали и поручили охранять народное имущество, приказав никому не позволять грабить казачье добро. Мой ответ видимо пришелся казакам по душе. Отъехав в сторону, они долго и горячо о чем-то совещались. Наконец, старший из них, вновь подъехал ко мне и уже мягче сказал: "ну ежели так, то охраняй дальше только теперь весь караул наш". Затем обратившись к одному из казаков, он приказал выдать нашему караулу удостоверения за печатью полка, что мы состоим в списках 10 большевистского казачьего полка товарища Голубова. "Вот вкратце, - закончил он, - моя повесть, как я стал "товарищем". Дальше я узнал от него, что один из его сыновей находится в 6-м казачьем батальоне, где укрывается много офицеров, другой сын пропал без вести. Сам он только номинально числится в полку, но службы не несет, а винтовку имеет по "положению" и больше для личной безопасности. - "Так как мне жизнь в городе достаточно уже опротивела" -сказал он "и в будущем ничего доброго не предвидится, ибо не сегодня, завтра Голубов задерется с солдатней, им же приведенной, то я решил бросить полк и бежать. То же советую сделать и тебе, причем я тебе достану и коня, и оружие, и необходимые документы". Его предложение я принял, конечно, с огромной радостью, так как дальше оставаться в Новочеркасске для меня становилось все более и более опасно. Но, к сожалению, нашему плану не суждено было осуществиться. Через два дня мой дядя тяжело заболел и таким образом, я был вынужден до конца оставаться в Новочеркасске. Позднее я нередко беседовал на тему о том, кому было лучше: тем ли кто остался в Новочеркасске, или же тем кто ушел в' Степной поход. Задумываясь над этим, я и до сих пор не мог бы дать беспристрастный ответ уже по одному тому, что ужасы и гнет красного владычества в Новочеркасске я испытал лично, а в Степном походе я не участвовал. Но неоспоримо лишь то, что количество офицеров и партизан, расстрелянных большевиками в городе в период их полуторамесячного владычества, во много раз превышало число убитых и раненых в отряде Походного Атамана за время похода. По сравнению с отрядом Добровольцев Ген. Корнилова, положение Степного отряда, скитавшегося по Донским степям, было безусловно выгоднее. В то время, как Добровольческий отряд уйдя на Кубань, вынужден был ежедневно с оружием пробивать себе дорогу, Донскому отряду Пох. Атамана в этом отношении посчастливилось. Он имел только несколько незначительных стычек с большевиками. На основании многочисленных показаний участников Степного похода, а также офицеров, укрывавшихся в городе, ген. Денисов 46) категорически утверждает, что поход не был тяжелым и что офицерам, оставшимся в Новочеркасске пришлось перетерпеть гораздо больше, нежели участникам похода. Брошенные Пох. Атаманом в Новочеркасске, они жили словно приговоренные к смерти, ежеминутно ожидая стать очередной жертвой красного произвола. Ссылаясь на заметки и дневники участников Донского похода (Гуревина, Каклюгина, Страхова, Грекова и др.) Ген. Денисов говорит: "Все же у каждого участника этого скитания по чужим углам, в боевой обстановке, было сознание, что не он один в поле воин и, если не он, то его сосед вооружен. При них были пушки, пулеметы, обоз и казна. Не из-за утла и не с крыши или окон дома поразит его злодейская пуля, а в открытом, быть может и неравном бою, сложит он казачью голову за родной край и веру. И в этом было огромное утешение рядовому участнику военного похода, терпевшему несомненно большие лишения... начальство в степном походе чувствовало себя прекрасно: переезды на .отличных очередных тройках, ночлег у гостеприимных поневоле коннозаводчиков, с полными удобствами, даже комфортом, с сытными ужинами, обедами, завтраками, с напитками и музыкой - совсем напоминали бы маневры доброго старого времени в хороших условиях, если бы не боевая обстановка". Вспоминая некогда пережитое, могу сказать, что и я весьма часто негодовал на начальника штаба Пох. Атамана, полк. Сидорина, по вине которого я остался в городе. Сетовал я и на свою судьбу, уготовившую мне удел нелегального скитания и искренно завидовал тем счастливцам, которые ушли в Донской поход. С приходом красных в Новочеркасск торговая жизнь города совершенно замерла. С целью сколько-нибудь ее оживить Исполнительный комитет совета рабочих и казачьих депутатов 17 февраля приказал открыть все торговые предприятия. Однако, товаров не было и магазины стояли почти пустыми. Возобновили деятельность и городские учреждения, а чиновников принудили посещать службу. Заставили функционировать театры, кинематографы и увеселительные заведения. Стали поощрять устройство разнообразных политических собраний и публичных митингов, надеясь этим способом внедрить в массу идеи коммунизма. С этого начала свою деятельность рабоче-крестьянская власть, а кончила тем, что стала безнаказанно обирать население. Под благовидным предлогом необходимости равномерного распределения запасов продовольствия, рядом декретов, опубликованных в "Известиях" населению было приказано сдать все излишки запасов, причем, к ослушникам грозилось применить высшую меру наказания революционных законов, т. е. расстрел. Но, не выждав даже результата своих распоряжений, большевики спешно начали всюду шарить и там, где что-либо находили, бесцеремонно забирали все, якобы для пополнения общественных складов, а в действительности для удовлетворения нужд наиболее привилегированного класса, а именно: бездельничавших рабочих, хулиганов и всякого городского сброда. Как и надо было ожидать, особенное внимание они обратили на винные погреба и спиртные склады и конечно отнюдь не с целью предупреждения пьянства. Сначала все спиртное подверглось тщательному учету, затем все было реквизировано, а после началось беспробудное пьянство, целые дни от раннего утра до поздней ночи. На эти требования большевиков Новочеркасский обыватель ответил тем, что еще глубже залез в подполье, куда припрятал и все свои жалкие припасы, ни за что не желая с ними расставаться. Большевики негодовали и всячески старались побороть такое пассивное сопротивление. Но уже вскоре они должны были признать, что все их мероприятия ощутительных результатов не дают и продовольственного кризиса не разрешают. Если население страдало от недостатка продовольствия, то местная советская власть очутилась еще в более худшем положении, ибо она натолкнулась на препятствие, преодолеть которое и ей оказалось не по силам, а это сильно подрывало ее престиж в глазах населения. Тогда большевики решили ввести систему "пайков", но этим, конечно, вопроса не разрешили, так как скудные городские запасы скоро пришли к концу. Однако, эта мера лишний раз показала населению, что для новой власти не все жители одинаковы: есть "свои" и есть "пасынки" обездоленные и бесправные. Первые получали паек и пользовались разными льготами, вторые - всего этого были лишены и предоставлены самим себе, иначе говоря - обрекались на голодовку. И вот то, что не мог сделать разум и порабощенная воля, стал выполнять пустой желудок, побуждая голодного обывателя терять панический страх перед красной властью. Скрытое в начале недовольство, стало временами, хотя и осторожно переходить в явное недоброжелательство и даже злобу. Росту такого настроения значительно способствовали и сами большевики. Своими бессмысленными и противоречивыми приказами они в конец измучили несчастное население города. Лишенные возможности достать продовольствие в Новочеркасске, многие горожане начали искать его вне города т. е. в станицах. Так на почве голодовки возникло паломничество из города в ближайшие станицы за продуктами. Началось, я бы сказал, постепенное, вынужденное обстоятельствами, общение горожан с казаками. - "Здесь вам хлеба дадим", - говорили станичники, "но в город не поедем, что там за пришельцы, мы не знаем". От этих ходоков казаки узнавали столичные новости. Они жадно слушали их страшные рассказы и не хотели верить, что в столице Дона большевики творят такие ужасы. В свою очередь, горожане знакомились с настроением казаков ближайших станиц к Новочеркасску. В первое время, население казачьих станиц отнеслось к новой власти почти безразлично. Но такое состояние продолжалось лишь до тех пор, пока большевики не стали посылать в ближайшие станицы карательные отряды и разные экспедиции по производству реквизиций и насильственного отобрания хлеба. По существу, казаки заняли выжидательную позицию, как бы готовясь на себе проверить широкие обещания рабоче-крестьянской власти. Выжидательное настроение казаков ближайшего к Новочеркасску района, несколько ободряло горожан, давая, хотя смутную, но все же какую-то надежду на перемену положения и на возможность избавления от красного ига, становившегося в городе все тяжелее и ощутительнее. Недовольство новой властью усилилось, когда большевики с присущим им цинизмом, ударили по карману обывателя. Приказом областного военно-революционного комитета No 4 от 23 февраля на Новочеркасск была наложена контрибуция в размере 5 миллионов рублей с уплатой таковой в 4-х дневный срок. Ворча под нос и протестуя больше в душе, но страшась однако сурового возмездия за ослушание, понесли Новочеркассцы большевикам свою копеечку. Но еще больше возмущали население бесчинства пьяных красногвардейцев и продолжавшиеся, ничем неоправдываемые, расстрелы офицеров и детей-партизан. На шестой день воцарения красных в Новочеркасске, в "Известиях" было помещено нижеследующее объявление: "Доводится до сведения граждан г. Новочеркасска, что трупы убитых в разных частях города приведены в порядок и сведения об этих убитых даются в "Совете Пяти". А через день последовал новый приказ: "Закопать трупы убитых во избежание могущих возникнуть от разложения их эпидемий".47) Яркую вспышку негодования вызвало безобразное убийство среди белого дня трех офицеров - мужей трех сестер - дочерей известного Новочеркасского старожила Ген. Пименова. Произошло это уже тогда, когда всем казалось, что бессмысленный террор прошел и расстрелы прекратились. Под каким-то предлогом офицеров вызвали в комиссариат (участия в гражданской войне, как мне было известно, они не принимали), а через час после этого, в дом явился комиссар и цинично заявил, что произошла небольшая ошибка и их мужья расстреляны по недоразумению. Тюрьмы были так переполнены, что не могли уже вмещать новых арестованных и потому большевики, время от времени, разгружали их, выводя офицеров и расстреливая их вблизи места заключения. Никак нельзя было найти ни объяснения, ни оправдания зверского отношения большевиков, даже к раненым офицерам и партизанам. Последних часто выволакивали на улицу пьяные солдаты и здесь же приканчивали. Иногда случались эпизоды, которые не выдумать ни одному романисту, как бы ни была велика его фантазия. Например: из больницы О-ва Донских врачей на носилках выносят раненых и складывают на подводы, чтобы вывести за город и там расстрелять. Мимо проходит дама. Она умоляет красногвардейцев пощадить раненых. Красные нагло предлагают ей выкуп. - "Выкупите их у нас. По двести рублей за каждого", - говорят они. Дама поспешно роется в сумке и находит только 400 рублей, а обреченных 40 человек. Как быть? - "Очень просто", - кричит красногвардеец - "выбирай любых двух". И сердобольной женщине пришлось "выбирать двух". Что выражали глаза раненых, когда среди них выбирались двое, чтобы остаться в живых. Остальные 38 человек были увезены за Краснокутскую рощу и там расстреляны.48) Уверенно могу сказать, что любой житель Новочеркасска мог бы рассказать грустные повести человеческих страдании и тяжелых переживаний в эти кошмарные дни. Однако и эти большевистские ужасы, не изменили в сущности настроения главной массы Новочеркассцев. Она, по прежнему, продолжала оставаться пассивной. Зараженные еще ранее политической маниловщиной, и безволием, не сумевшие или не хотевшие своевременно сорганизоваться и дружно поддержать антибольшевистское движение, прежде храбрые на словах, а теперь потерявшие дар противоречия, Новочеркассцы новую власть, я бы сказал, встретили внешне покорно, внутренне недоверчиво и недружелюбно. Укреплению последних чувств, как я уже говорил, способствовала и сама красная власть. Большевизм не только не облегчил существования и ничего не дал положительного, но наоборот сразу же внес в жизнь хаос и э