Дьявольский вальс - Джонатан Келлерман

– А что, если это что-то идиопатическое – редкая разновидность какой-нибудь известной болезни?

Маколей взглянул на меня, переложил молоточек из одной руки в другую и сказал:

– Все возможно.

– Но вы так не думаете?

– Чего я не думаю, так это того, что у нее не в порядке эндокринная система. Она – здоровый ребенок, а гипогликемия вызывается какими-то иными причинами.

– Может, кто-то дал ей что-нибудь?

Он подбросил молоток в воздух и подцепил его двумя пальцами. Повторил трюк еще пару раз, а затем спросил:

– А вы как считаете? – Он улыбнулся. – Мне все хотелось узнать, что думает по этому поводу человек вашей специальности. Если серьезно, да, именно это я и предполагаю. Логично, не так ли, особенно если учитывать историю болезни. А также смерть ее родного брата.

– Вы были консультантом у него?

– Нет. На каких основаниях? Там ведь были проблемы с дыханием. Я не хочу сказать, что его смерть непременно носит зловещий характер – младенцы действительно внезапно умирают. Но в данном случае совпадение заставляет задуматься, согласны?

Я кивнул:

– Когда я услышал о гипогликемии, мне сразу же пришла мысль об отравлении инсулином. Но Стефани сказала, что на теле Кэсси свежих следов уколов не было.

– Может быть, – пожал плечами Маколей. – Я не проводил полного осмотра. Но для того, чтобы незаметно сделать инъекцию, существуют разные способы. Использование очень тонкой иглы – шприцы новых моделей. Выбор места, где легко не заметить след укола, – складки ягодиц, кожа под коленями, между пальцами ног, на голове под волосами. Мои пациенты-наркоманы весьма изобретательны, вводят инсулин прямо под кожу. Такой булавочный укол очень быстро заживает.

– Вы говорили о своих подозрениях Стефани?

– Конечно, но она все еще придерживается мнения, что это что-то неизвестное. Между нами говоря, у меня было такое ощущение, что ей не хотелось слушать об этом. Разумеется, для меня лично это не имеет никакого значения – всё, сбегаю. Вообще отсюда, между прочим.

– Уходите из больницы?

– Можете быть уверены. Еще месяц, а потом – прочь, на более спокойные пастбища. Мне нужен этот месяц, чтобы закончить с моими больными. А то будет скандал – множество рассерженных семей. Поэтому мне меньше всего хотелось бы впутываться в семейные дела Чака Джонса, особенно тогда, когда я ничем не могу помочь.

– Не можете помочь именно потому, что это его семья?

Он покачал головой:

– Было бы приятно ответить «да» – ведь все это сплошная политика. Но на самом деле из-за самой болезни. Кэсси могла бы быть чьей угодно внучкой, и мы бы все равно попусту тратили время, потому что у нас нет фактов. Возьмем нас с вами. Вы знаете, что происходит. Я знаю, что происходит. Стефани тоже считала, что знает, пока не вцепилась в эту гипогликемию. Но одно знание юридически ничего не значит, не так ли? Потому что мы не можем ничего доказать. Именно это меня бесит в случаях жестокого обращения с детьми – кто-то обвиняет родителей, они все отрицают, уходят из этой клиники или просто просят сменить лечащего врача. И, даже если бы вы могли доказать, что происходит что-то не то, вам придется иметь дело с адвокатами, бумагомаранием, годами таскаться по судам, втоптать вашу репутацию в грязь. А тем временем дело ребенка лежит в ящике, и вы не можете добиться даже ограничения родительских прав.

– Такое впечатление, что вы имели дело с подобными случаями.

– Моя жена работает в окружной патронажной службе. Эта служба настолько перегружена, что даже дела детей с переломами не рассматриваются как случаи первоочередной важности. Но так обстоят дела везде. У меня был случай, там, в Техасе. Ребенок, больной диабетом. Мать не давала ему инсулин, и в течение черт-те скольких часов нам пришлось бороться за его жизнь. А мать была медсестрой. Хирургической сестрой высшего класса.

– Кстати, о сестрах, – заметил я. – Что вы думаете насчет ведущей сестры Кэсси?

– А кто это? А, да, Вики. Я считаю, что Вики капризная стерва, но в общем она действительно хороший работник в той сфере, которой занимается. – Опущенные веки поднялись. – Она? Чепуха. Я никогда об этом не думал, но здесь нет никакого смысла, согласны? Ведь, кроме последнего припадка, все предыдущие начинались дома?

– Вики посещала Джонсов на дому, правда, только пару раз, а этого недостаточно, чтобы причинить столько вреда.

– Кроме того, – заметил Маколей, – эти самые Мюнхгаузены – всегда матери? А мать Кэсси довольно странная, по крайней мере, по моему необразованному мнению.

– Почему?

– Не знаю. Она просто, черт возьми, слишком мила. Особенно учитывая то, как неумело мы ищем диагноз болезни ее ребенка. Будь я на ее месте, я бы давно взбесился, требовал бы действий. Но она все время улыбается. Слишком много улыбается, на мой взгляд. «Здравствуйте, доктор, как поживаете, доктор?» Никогда не доверяйте улыбающимся, Эл. Я был женат на одной такой – это была моя первая женитьба. За ее белыми зубами всегда что-то таилось – вероятно, вы можете объяснить мне всю психодинамику этого явления, а?

Я пожал плечами и сказал:

– Мир прекрасен и разнообразен.

Маколей рассмеялся:

– От вас дождешься объяснения.

– А какие у вас впечатления от отца? – спросил я.

– Никогда не видел его. А что? Он тоже со странностями?

– Я бы так не сказал. Просто он не такой, каким вы, скорее всего, представляли себе сына Чака Джонса. Борода, серьга в ухе. Кажется, ему не особенно нравится эта больница.

– Ну что ж, по крайней мере, у них с Чаком есть кое-что общее... Что касается меня, то я считаю этот случай проигрышным, а я устал проигрывать. Поэтому-то и поставил на вас. А теперь вы мне заявляете, что у вас нет никаких идей на этот счет. Очень плохо.

Он опять взялся за молоток, подбросил его, поймал и стал отбивать дробь на столе.

– Можно ли объяснить гипогликемией все предыдущие симптомы Кэсси? – осведомился я.

– Возможно, понос. Но в то же время у нее были приступы лихорадки, поэтому, вероятно, происходил какой-то инфекционный процесс. То же самое и с дыхательными проблемами. При нарушенном обмене веществ возможно все, что угодно.

Он взял свой стетоскоп и посмотрел на часы.

– Должен заняться работой. Меня ждут несколько ребятишек, с которыми я сегодня вижусь в последний раз.

Я встал и поблагодарил Маколея.

– За что? Я без толку просидел над этой болезнью.

Я засмеялся:

– То же самое чувствую и я, Эл.

– Меланхолия консультанта. Знаете анекдот о слишком любвеобильном петухе, который очень надоедал курам в курятнике? Подбирался сзади, вспрыгивал на них, надоедал, как только мог. Поэтому фермер кастрировал его и сделал консультантом. Теперь он просто сидит на заборе, наблюдает и дает советы другим петухам, пытаясь припомнить свои прежние ощущения.

Я опять рассмеялся. Мы вышли из кабинета и вернулись в приемную. Какая-то медсестра подошла к Маколею и молча вручила ему стопку историй болезни. Когда женщина отходила от нас, я заметил, что она выглядела рассерженной.

– Доброе утро и тебе, дорогая, – сказал Маколей. И, обращаясь ко мне: – Я паршивый дезертир. Эти несколько недель будут моим наказанием.

Он оглядел окружающую нас суматоху, и его бульдожье лицо опало.

– Означают ли более спокойные пастбища частную практику? – поинтересовался я.

– Групповую практику. Маленький городишко в Колорадо, недалеко от Вайла. Лыжи зимой, рыбалка летом и поиски новых развлечений в остальные времена года.

– Звучит не так уж плохо.

– Не должно бы. Никто в группе больше не занимается эндокринологией, поэтому, может быть, у меня появится возможность время от времени применять то, чему я учился.

– Сколько лет вы проработали в Западной педиатрической?

– Два года. На полтора года больше, чем следовало.

– Из-за финансовой ситуации?

– В общем-то да, но не только. Я не был слепым оптимистом, когда поступил сюда, и знал, что городская больница всегда будет вертеться, чтобы сводить концы с концами. Но меня выводит из себя само отношение к делу.

– Вы про дедушку Чака?

– И его мальчиков. Они пытаются управлять больницей, как будто это какая-то фабрика. Мы могли бы выпускать какие-нибудь безделушки – им было бы все равно. Именно это и угнетает – их непонимание. Даже цыгане знают, что дела больницы плохи. Вы знаете наших голливудских цыган?

– Конечно, – отозвался я. – Большие белые «кадиллаки», а в каждом из них по двенадцать человек народу.

Ночуют в коридорах и придерживаются бартерной системы.

Маколей усмехнулся:

– Мне заплатили продуктами, запчастями для моей машины, старой мандолиной. В общем-то это более выгодная ставка возмещения, чем та, что я получаю от правительства. Во всяком случае, один из моих диабетиков – цыганенок. Ему девять лет. Возможно, он станет королем этого племени. Его мать красивая женщина, она образованна, в ней как бы сосредоточилась мудрость всего племени. Раньше, когда она появлялась в моем кабинете, она была переполнена смехом, она поднимала мне настроение и говорила, что я дар Божий для медицинской науки. На сей раз она была очень тихой, как будто чем-то расстроенной. А это был просто очередной осмотр – состояние мальчика с медицинской точки зрения хорошее. Поэтому я и спросил ее, в чем дело, и она ответила: «Все дело в этом месте, доктор Эл. Нехорошие флюиды». Она сощурила глаза, глядя на меня, как гадалка в вестибюле магазина. Я спросил ее, что она этим хочет сказать. Но цыганка не захотела объяснять, только прикоснулась к моей руке и сказала: «Вы мне нравитесь, доктор Эл, и Антону тоже. Но мы больше не придем сюда. Нехорошие флюиды».