Сердце прощает - Георгий Косарев

— Ничего, не изжарят, пока мы живем... Только я весь в крови, —сказал Борис и вдруг предложил: — Слушай, Витя, попробуй, подай команду отимени Антона о прекращении огня, может, выберемся... Не тяни, друг,припомни свой запас немецких слов.

— Хальт ан цу шиссен! Зи шиссен дох директ ауф унс! Геет дох хераус!(Прекратите стрельбу! Тут недоразумение! Вы стреляете по своим!) — громкопрокричал Виктор.

У немцев, вероятно, возникло замешательство. Стрельба стихла совсем,и в ответ из сарая послышался какой-то крик, а затем ясный возглас:

— Господин Антон?..

— Пошли! — сказал Виктор и выскочил за порог.

Пробежав на ощупь двор, они упали друг подле друга и поползли вспасительную темь. Через четверть часа, усталые и запыхавшиеся, ониприникли к земле. Позади окна дома уже наливались кровяным цветом пламени.Тревожная тишина вновь оборвалась. Огонь, судя по белым трассам пуль,велся по горящему дому.

— Боря, нам надо уходить, — шепотом сказал Виктор.

— Да, да, я готов, пошли, — ответил тот, с трудом поднимаясь.

Однако, не пройдя и сотни шагов, обессилевший Борис снова повалилсяна землю.

Виктор снял с себя рубашку, разорвал ее на широкие ленты и, стараясьостановить сочившуюся на груди кровь, туго перевязал Бориса.

— Витя, — приглушенным голосом сказал Борис, — не могу дальше идти,оставь меня здесь...

— Еще немного, дружище, скоро будет деревня, я найду врача, все будетхорошо, — успокаивал его Виктор.

— Нет, Витя, не думай обо мне, торопись к нашим, они ждут вестей...Если бы ты только знал, как я хочу жить... Но я чувствую...

— Что ты говоришь. Неужели думаешь, я оставлю тебя? Мы еще повоюем! —быстро и твердо говорил Виктор.

— Нас могут догнать, так что тебе надо... ты обязан... — ослабленнымголосом настаивал Борис.

— Я тебя здесь не оставлю, я понесу тебя, — упрямо ответил Виктор и,осторожно взвалив друга на спину, тронулся в путь. Шел медленно, стараясьне оступиться.

Широкое безмолвное поле уже осталось позади, когда в неясном, зыбкомрассвете наконец обозначились притаившиеся среди садов темные избы. Викторпостучался в крайнюю избу. Калитку открыла пожилая женщина. Ничего необъясняя ей, Виктор молча вошел в избу и опустил обессиленного Бориса напол.

— Есть ли доктор в деревне? — спросил он.

В голосе женщины послышался страх и сострадание.

— Нет, дорогой, нет, сыночек.

— Плохо. Занавесьте окна, — попросил он хозяйку. Затем вместе ониустроили раненому удобную постель и укрыли его теплым одеялом.

Прошло немного времени, и раненый, закрыв глаза, заснул.

...К вечеру Борис почувствовал себя лучше и сам стал проситьтронуться в путь. В сумерках хозяйка подогнала к дому подводу, на нееосторожно уложили раненого, прикрыв его соломой.

Над лощинами вихрились туманы. Было зябко. Понурая и усталая лошадьмедленно потащилась по ухабистой дороге...

* * *

Когда до подпольного райкома дошла весть об исчезновении Скобцовой иГорбунова, посланных на задание Ереминым, Комов возмутился: «Как можнопоступать так опрометчиво! Так ведь можно загубить и себя, и весь отряд!»Он много слышал о Горбунове и знал Скобцову как опытную разведчицу.

Вызвав Еремина из отряда, Комов поручил ему предупредить подпольщиково возможной опасности.

Враг лютовал, и Комов ощущал это на каждом шагу. Фашистыпредпринимали одну за другой попытки по блокированию и уничтожениюпартизанских отрядов.

Глава двадцатая

Меж серых облаков пробивалось тусклое солнце. Холодный ветер срывал светвей последние листья, уносил их от пепелища по черной пустынной дороге.Сизый дым курился над грудой пепла, из которого неуклюже торчала темнаяпечь с высокой трубой и рыжей покоробленной заслонкой. Где-то рядом всееще таился жар, и от его тяжелого, неуходящего запаха тошнило, дурманилоголову.

Ночь провели в сарае, куда Марфа стащила кое-какие домашние пожитки,туда же завела чудом уцелевшую корову-кормилицу. А с рассветом приняласьсооружать новое жилье.

Несколько дней трудилась Марфа, отрывая под навесом сарая землянку.Стены укрепляла старыми досками, сухой лозой. Обмазывала их глиной. Изкирпича обгоревшей печи сложила печурку. Трубу вывела в сторону за стенусарая. В нем было сыро, пахло глиной и затхлостью. Но, главное, былатеперь над головой крыша. И надо было жить.

Не успела Марфа по-настоящему освоить свое новое жилище, а к ней ужепожаловал староста Яков Буробин. Сухонький, жилистый, с острыми серымиглазами на невзрачном лице, он вызывал у нее неприязненное чувство.

Войдя в землянку, Буробин по своей манере громко высморкался вкакую-то цветную тряпицу и, как важный гусак, самодовольно крякнул.

— Ну, как живешь-то здесь, солдатка?

— Как видишь, Яков Ефимович. Живем покашливаем, ходим похрамываем,спим в тисках на голых досках.

— Вижу, не очень-то важно, и запах бьет в нос, как в керосиновойлавке, это от коптилки... Приверни, а то ведь и горючего на нее ненаготовишься.

— Что же делать, не хватит — посидим в потемках, может, и печаль небудет так грызть сердце.

— Печаль в сердце, что червь в орехе. В такой дыре она не пройдет.Зачем же тебе терпеть такие неудобства и биться как рыба об лед? Надочто-нибудь придумать. Я ведь могу и подобрать тебе подходящий уголок.Здесь-то заживо можно себя схоронить, в этой могильной яме.

Марфа слушала старосту и не могла понять, к чему же он клонит. Онаглубоко вздохнула.

— Что-то, Яков Ефимович, ты вдруг вспомнил обо мне? Заботишься, как осестре родной.

— Забочусь, значит, надо. Так уж мне положено по должности.

Марфа не стерпела, сказала ему с горькой усмешкой:

— Тогда бы сходил и на кладбище, проверил бы, как там обжилисьПелагея с Матреной, Никита Дьяков и Семен Белоус, Назар Копырин с внучком.Там много их, всех не перечтешь. Да и в правление колхоза наведался бы.

Яков слушал, и у него от возмущения глаза вылезли на лоб.

— Ты что же это — надо мной издеваться? Всякая сорока от своего языкапогибает, учти. Я ведь человек такой: ни перед чем не остановлюсь. Затакие речи полетит и голова.

— Я это знаю.

— А на кого ж ты надеешься? Мне ведь и хахаль твоей дочери нестрашен. Знаю я, красная ты насквозь. Напичкал тебе голову всякойбольшевистской мякиной твой постоялец, вот ты и хорохоришься. Если я егоне смог придавить вовремя, то тебя-то в бараний рог согну, в три дуги —ясно?! В три погибели согну, — крикнул Яков и выскочил вон из землянки,громко хлопнув легкой, неплотно сколоченной дверью...

Марфа и прежде не раз замечала подозрительное внимание, котороеуделял ей староста. То он ни с того ни с сего заигрывал с ней, ластился,как пес к доброй хозяйке, то делал какие-то намеки на военные неудачинемцев. Но она чувствовала его фальшь и его скрытную злость.

Однажды ранним пасмурным утром на проселочном тракте, проходившемнедалеко от села, загромыхали танки. Сотрясая воздух ревом моторов илязгом гусениц, они катили на восток. Измученные люди со страхомвслушивались в зловещие металлические звуки. Но вот в деревню вкатили триавтомашины с автоматчиками. Их угодливо встретил староста. «Коровы, бычки,кормить солдат», — объявили фашисты. И староста в присутствии односельчансразу же указал на сарай Марфы.

Осень катилась все дальше, по ночам землю схватывало морозцем,нет-нет да падал на пепелище снег.

Как-то, в ненастный вечер, Марфа набрала для своей печки ведро чуроки головешек и направилась уже к сараю, но до ее слуха долетел непонятныйшорох. Она остановилась и стала вслушиваться. Печально посвистывалхолодный ветер. Она постояла с минуту, подумала: «А ведь кто-то таится.Или мне что-то почудилось?» И неожиданно, где-то совсем рядом прозвучалзнакомый голос:

— Не пугайтесь, Марфа Петровна, это я, Виктор. Мне нужно поговорить свами.

— Господи, неужто это ты, Витя! — негромко отозвалась Марфа.

Виктор вошел с ней в землянку, два его товарища остались в темнотенаверху. Тусклый свет коптилки заколыхался из стороны в сторону, бросаятени на изможденное лицо спящего Коленьки.

— И ваш, значит, спалили? — подавленно спросил Виктор и снял с головыкепку.

— Боже мой, что здесь только было! — ответила Марфа. — Как онисвирепствовали, если бы только видел, с ума можно сойти.

— А мать?.. — Виктор дышал взволнованно, точно предчувствовалчто-то. — Наш дом сожжен, там ничего не осталось. Где же теперь мать? Укого она?

Марфа некоторое время собиралась с силами, села на скамью. Викторопустился рядом с ней.

— Что случилось? Говорите же...

Марфа, нервно комкая концы своего полушалка, дрожащим голосомповедала ему о том страшном дне. Не могла она утаить, что средиарестованных односельчан — родственников партизан — была и мать Виктора,Василиса Хромова...