Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Анри Феваль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это он произнес с такой неподдельной искренностью, что бедная простушка была тронута до глубины души.
— Ах, — воскликнула она, — как вы добры!
— Я не злопамятен, — улыбнулся Гонзаго, — у нас есть еще время.
— Я не посмела бы попросить вас о том, что вы мне сейчас предложили, но мне бы страшно этого хотелось, — сказала донья Крус. — Но вам нет надобности разузнавать имя этого дворянина и писать в Испанию: я видела свою подружку.
— Как давно?
— Совсем недавно.
— И где же?
— В Париже.
— Здесь? — поразился Гонзаго.
Донья Крус уже ничуть не остерегалась его. Гонзаго все так же улыбался, но несколько побледнел.
— Господи, да это было в тот день, когда я приехала, — рассказывала простушка, не дожидаясь расспросов. — Когда мы проехали через заставу Сент-Оноре, я принялась ругаться с господином де Перолем, требуя открыть занавески, которые он упорно держал задернутыми. Он не дал мне увидеть Пале-Рояль, и этого я ему никогда не прощу. Заворачивая недалеко отсюда, карета задела за дом. Я услышала, что в комнате в нижнем этаже поют. Господин де Пероль придерживал занавеску рукой, но ему пришлось отдернуть ее, потому что я так ударила его веером по руке, что тот сломался. Я узнала голос, приподняла занавеску. В окне первого этажа я увидела мою милую Аврору, она совсем не изменилась, только стала красивей.
Гонзаго вытащил из кармана записную книжку.
— Я вскрикнула, — продолжала рассказ донья Крус. — Кони вновь пустились в галоп. Я хотела выйти из кареты, кричала. О, если бы у меня хватило сил, я задушила бы вашего Пероля!
— Так вы говорите, — прервал ее Гонзаго, — эта улица находится неподалеку от Пале-Рояля?
— Совсем рядом.
— Вы узнали бы ее?
— Я даже знаю, как она называется, — сообщила донья Крус. — Я первым делом спросила ее название у господина де Пероля.
— И как же она называется?
— Певческая улица. Но что вы там пишете, принц?
Гонзаго действительно что-то нацарапал в записной книжке. Он ответил:
— То, что необходимо, чтобы вы встретились со своей подругой.
Радостно зардевшись, донья Крус вскочила, глаза ее сияли от счастья.
— Вы добры, вы поистине добры, — сказала она.
Гонзаго закрыл записную книжку на защелку.
— Дорогое дитя, скоро вы сможете вынести окончательное суждение на этот счет, — промолвил он, — а пока нам придется на несколько минут расстаться. Вы будете участвовать в торжественной церемонии. Не бойтесь выказать свое смущение или тревогу, это естественно, и вас поймут.
Он встал и взял донью Крус за руку.
— Через полчаса, самое большое, вы увидите свою мать.
Донья Крус схватилась за сердце:
— Что мне ей сказать?
— Вы не должны ничего скрывать из невзгод, перенесенных вами в детстве, ничего, понимаете? Вы должны говорить только правду, одну только правду.
Гонзаго приподнял занавес, скрывающий вход в будуар.
— Пройдите туда, — сказал он.
— Я буду молить Бога за свою матушку, — прошептала донья Крус.
— Молитесь, донья Крус, молитесь. Это торжественнейший час в вашей жизни.
Гонзаго поцеловал ей руку, она прошла в будуар, и занавес опустился.
— Мой сон сбылся, — довольно громко произнесла девушка. — Моя мать оказалась принцессой.
Оставшись один, Гонзаго сел за бюро и сжал голову руками. Ему необходимо было сосредоточиться, привести в порядок взбудораженные мысли.
— Певческая улица, — пробормотал он. — Интересно, одна ли она? Сопровождает ли он ее? Но это была бы неслыханная дерзость. Да она ли это?
Некоторое время он сидел, уставившись в пространство, и наконец решительно произнес:
— Это надо выяснить прежде всего.
Он позвонил. Никто не ответил. Он кликнул Пероля. И вновь молчание. Гонзаго поднялся и прошел в библиотеку, где управляющий обыкновенно дожидался его распоряжений. Там никого не было. Лишь на столе лежал адресованный ему конверт. Гонзаго раскрыл его. В нем лежала записка, написанная рукой Пероля, следующего содержания:
Я приходил, мне нужно многое Вам сообщить. В садовом доме произошли чрезвычайные события.
Ниже в виде постскриптума было добавлено:
Кардинал де Бисси сейчас у принцессы. Я слежу.
Гонзаго смял записку и пробормотал:
— Сейчас они все убеждают ее: «Примите участие в совете — ради себя, ради вашей дочери, если она жива». Но она непреклонна и не придет. Эта женщина мертва. Но кто ее убил? — вдруг задал он себе вопрос и, побледнев, опустил глаза.
Невольно, сам того не желая, он продолжал размышлять вслух:
— Как она была горда когда-то! Красавица из красавиц, добрая, как ангел, мужественная, как рыцарь! Пожалуй, это единственная женщина, которую я мог бы полюбить, будь я способен полюбить женщину.
Он поднял голову, и скептическая улыбка вернулась на его уста.
— Каждый за себя! Моя ли вина в том, что, когда хочешь взойти на определенный уровень, приходится подниматься по ступеням из людских голов и сердец?
Возвратившись в спальню, он бросил взгляд на занавеси, закрывающие вход в будуар, где находилась донья Крус.
«Она молится, — подумал он. — Право, сейчас мне даже хочется поверить в нелепицу, именуемую голосом крови. Она была взволнована, но не слишком, не так, как девушка, которую действительно похитили и которая вдруг услыхала: „Сейчас вы увидите свою мать!“ Что требовать от этой цыганочки: она всегда мечтала о бриллиантах, о празднествах. Волка невозможно приручить».
Гонзаго приложил ухо к двери будуара.
— А она и впрямь молится! — прошептал он. — Забавно, у всех этих подкидышей, сирот в каком-то уголке сумасбродного мозга таится убеждение, которое родилось в раннем младенчестве и умрет с их последним вздохом, убеждение в том, что у них мать — принцесса. Все они бродят по свету и ищут своего отца — короля. Но эта очаровательна, она истинное сокровище! О, в простоте душевной она, даже не понимая того, будет служить мне. И если бы сегодня какая-нибудь славная крестьянка, подлинная ее мать, явилась и раскрыла ей объятия, она, покраснев от негодования, отшатнулась бы. Мы еще увидим слезы на глазах у слушателей, когда она будет рассказывать о своем детстве. Комедия проникает во всякое действо…
На бюро стоял хрустальный графин с испанским вином и бокал. Гонзаго налил бокал до краев и осушил его.
— Смелей, Филипп! — промолвил он, склонившись над разбросанными бумагами. — Это будет решающий бросок костей! Сегодня или никогда! Мы накинем покров на прошлое. То будет великолепная игра и богатейший выигрыш! Миллионы банка Лоу могут превратиться, подобно золотым монетам в «Тысяче и одной ночи», в сухие листья, а огромные владения Невера
