Плещут холодные волны - Василь Кучер

Павло приподнял тяжелую голову, медленно поднес ко лбу руку и стал вытирать ладонью горячий пот. Только бы не проговориться Фролу Каблукову, что Жюль Верн и Станюкович категорически запрещали пить морскую воду, не то усатый вновь взбунтуется, и тогда не оберешься хлопот.

А море поблескивает, переливается вызывающе и зловеще, как вчера, как позавчера, как и в тот первый день, когда они оторвались от родной севастопольской земли. Только берега теперь уже не видно. И чаек нет над головой. Значит, земля далеко, а они словно в заколдованном кругу, который чья-то злая невидимая рука начертила вокруг них, и никогда им, кажется, того круга не переступить, не вырваться из смертельных объятий моря.

— Нет, врешь, старая ведьма! — тихо шепчет Павло, посматривая на своих товарищей.

Званцев повис над водой и болтает рукой в море, словно что-то ловит. Может, медузу увидел? Нет. Если бы медузу, давно бы радостно сообщил об этом. Ведь медуза холодная и пресная. Хоть она и живет в соленой воде, но ни чуточки не соленая. Ее можно есть. Она как планктон. И питательна, и полностью заменит пресную воду. Об этом они не раз говорили, да вот сколько плавают в море, до сих пор ни разу не пришлось встретить медуз. Вымерли они, что ли, или на дно попрятались? У берега кишмя кишели, а здесь нет и нет.

Матрос Журба лежит навзничь на корме и вяжет из шпагата морской узел. Завяжет и вновь распутает. Бледный, исхудавший. Кажется, одна кожа да кости. Возле него, задумавшись, сидит Фрол, тихо покачивая флягой. Он приделал к ней крепкую корабельную бечевку и теперь берет воду не на поверхности, а из глубины. Хитро берет. Одну бечевку привязал к фляге, прицепив к ней балласт — железную уключину от шлюпки. Вторую — привязал к пробке, которой закрывается фляга. Как только фляга опускалась на достаточную глубину, Фрол дергал за бечевку, привязанную к пробке. Алюминиевая посудина наполнялась глубинной водой. Там вода холоднее. Хорошо, что он уже не ворчит и пьет морскую воду. Упрямый, несговорчивый Фрол теперь почернела и словно потрескался, как камень на морском берегу.

Заметив взгляд Павла, он как-то осторожно, словно заново учился говорить, произнес:

— Ну, что ты надумал, капитан? Говори, а то ведь так можно помешаться...

На его голос обернулся и Званцев. Медленно приподнялся и Журба. Все трое смотрели на врача такими большими, полными надежды, умоляющими глазами, словно ожидали, что он сейчас даст им по куску хлеба.

И капитан, сам удивляясь тому, как четко и быстро сработала его память, радостно сказал:

— Сказку придумал... Сказку, ребята...

Они ползут к нему медленно и неуклюже, словно у них парализованы ноги, и устраиваются возле раненого Званцева, тесно прижавшись друг к другу. Только тяжело сопят, словно у них перехватило дыхание от быстрого бега.

Павло молчит, собираясь с мыслями, не помня толком, чем эта сказка должна закончиться. Он когда-то слышал ее, еще студентом, а может, и прочел. Но это было так давно, так давно, что он уже и сам не помнит, когда именно.

— Ну, давай сказку... а то, наверно, мы скоро концы отдадим, — хрипит Фрол, болезненно и сухо покашливая.

— Э, браток, еще рановато тебе такое говорить. У тебя жена дома и ребенок. Они ждут тебя, — прикрикивает на него Павло. — Вот мы трое на что уж убежденные холостяки, а нам такое в голову и не лезет. А ты же глава семьи...

— А! — безнадежно машет рукой Фрол, и на его бесцветных глазах выступают слезы. Каблуков так любит свою дочь и жену, что одно неосторожное слово — и он начинает плакать.

Врач не дает ему расчувствоваться.

— В некотором царстве, в тридесятом государстве, — произносит он, — как говорила моя покойная бабуля из Сухой Калины, в дальней Афганской земле жил себе поживал да добро наживал богатый человек. И от этого богатства и роскоши так его разнесло, что и не описать. В кресло не влезет, в карету не сядет, в дверях застрянет. В карете под ним все рессоры лопались. Ел за троих и за себя четвертого. А из-за этого, как вы знаете, прилипли к нему всякие болезни. Да все сразу. И одышка, и водянка, и сердце ожирело, и ноги распухли, и живот вырос, как пивная бочка. Не мог уж сам и ботинки себе зашнуровать. Слуги шнуровали... Словом, не человек стал, а мешок с мясом. И вот пришел он к врачу: «Спаси, отец родной, я тебе гору золота дам и драгоценных самоцветов. Только вылечи меня от этой страшной болезни. Сделай так, чтобы я опять стал, как все люди на земле. Прямой, статный, веселый и резвый». Врач внимательно осмотрел больного, выслушал, выстукал да и говорит: «Напрасно вы, господин, тратите деньги на свое лечение...» «Почему напрасно?» — удивился богач. «А потому, — говорит врач, — что вам осталось жить на свете сорок дней. И ни минуты больше...» Очень загрустил богач, пришел в свой дворец, упал на постель и даже не захотел ни с кем разговаривать. Даже есть перестал. Лежит и все думает о своей смерти. Думает и считает дни, когда она придет к нему, эта смерть. И видит богач, что роковой день приближается, а сам он все худеет да бледнеет. Вот уж и сорок дней прошло, а смерти все нет и нет. Тогда богач вскочил и айда к врачу. Прибежал да и спрашивает: «Зачем же ты так обманул меня? Говорил, что я помру через сорок дней, а я вот живу и даже к тебе прибежал». Усмехнулся врач и говорит богачу: «Ты жаловался на полноту, а теперь ты худой и стройный. Чего же тебе еще надо? Иди себе с богом...» Богач выбежал за ворота и только тут понял мудрую хитрость врача...

Павло замолчал. Все трое, казалось, тихо дремлют, повесив тяжелые головы на грудь. Словно и не слышали сказки. Потом Фрол глухо заметил:

— Ну и хитрый, зараза.

— Кто? — удивился Павло.

— Да кто же, как не ты. Известно — ты. До того врача мне как до лампочки. А ты здорово подвел базу. Не вешайте, братцы, нос. Сорок дней можно голодать. Вранье!

— Сказка! — процедил сквозь зубы Журба.

— Баланда! — выдавил из себя Алексей.

— Да вы что, браточки, одурели? Скоро две недели как голодаем, а вы мне до сих пор не верите? Вон какие! Я и не думал, что вы такие неблагодарные. Воду вас силой заставил пить, и хоть бы кто спасибо сказал. Из-за этой воды и живы. А благодарность какая? Теперь хоть слушайтесь, если я старший здесь, — притворился обиженным Павло.

— За воду спасибо, — тихо сказал Фрол.

Журба благодарно кивнул Павлу головой. Алексей тепло взглянул на него, словно тоже поблагодарил. И молча, тяжело переваливаясь, они опять поползли на корму, удрученные жарой и голодом, черные от солнца. И одежда на них грубо и громко шуршала, потому что она давно пропиталась соленой водой и гремела, как брезент.

Павло прилег рядом с Алексеем, загляделся в морскую глубину. И вдруг что-то далекое и седое взметнулось там и словно окуталось белым туманом. Туман закачался и стал таять — это солнце коснулось его холодной толщи.

Застонал раненый Званцев, врач очнулся от задумчивости. Очнулся и ясно увидел под водой, там, где только что клубился туман, косяки золотистой кефали. Увидел и повеселел. Рыба шла густо, играла на солнце, сытая и отборная. У Павла перехватило дыхание, потемнело в глазах. Он поднялся и крикнул на корму, Фролу Каблукову и Журбе:

— Братцы, рыба!

Они прижались грудью к бортам шлюпки и жадно начали глотать голодную слюну. Но кефаль, словно издеваясь над людьми, сверкнула золотистой каймой и ушла в бесконечные морские просторы.

Люди сжали от злости зубы, что уже кровоточили от цинги, и чуть не заплакали, не зная, что им дальше делать, где искать спасения от голодной смерти.

Фрол, немного передохнув, принялся ругаться. Он полз к Павлу, страшный, почерневший:

— Ну скажи мне, капитан! Скажи! Зачем я пошел с тобой в море? Тут смерть моя. А там, под Балаклавой, партизаны. Чего же ты не захотел идти к ним?

— Я хотел. Ты сам видел, — как-то равнодушно и нехотя отвечал Павло, словно его одолевал тяжелый сон.

— Хотел, а почему не пошел? Надо было еще раз попробовать, — не спеша заметил Фрол.

Он так и не дополз до Павла, свалился посредине шлюпки на горячую банку и замер.

Павло придвинулся к нему сам, положил руку на плечо и почувствовал, что оно вздрагивает. Фрол Каблуков тихо плакал. Заброда старался его успокоить:

— Слушай, Фрол Акимович, не ругайся. Нам теперь лежать и ждать, пока нас подберут. Почему мы ушли в море? Ясно. Чтобы не сдаться фашистам. Лучше погибнуть в море, чем в плену. Ты видел матросов, которые стояли по шею в воде и не сдались немцам? Они пели. Помнишь ту песню? «Плещут холодные волны...»

Фрол тяжело кивнул головой. И выдавил хриплым голосом:

— Ох, не мучай меня...

Павло зачерпнул ладонью воды и полил его горячую голову. Но тот даже не шевельнулся.

В шлюпке опять наступило гнетущее молчание. Все лежали не двигаясь, давно потеряв счет времени.

И вдруг среди смертельной тишины они услыхали далекий, но отчетливый рокот мотора. И вскочили, словно по команде.