Плещут холодные волны - Василь Кучер

— Воспоминание о доме и все такое прочее размагничивает. Навевает тоску, а потом и пессимизм, — тихо, чтобы те двое не слышали, сказал Заброда. — Не надо тревожить старое...

Хотел напомнить Званцеву, что он боец, но, взглянув на его рану, промолчал. Какой из него боец? Павло свернул грязные, окровавленные бинты, промыл рану морской водой, приложил к ней слегка смоченные в той же воде тампоны, перевязал Званцева стерильными, но — увы! — последними бинтами. Пока сделал все это, очень устал, устал сильнее, чем после операционного дня во время боя. С чего бы так? Да ведь это же голод дает себя знать. И жажда.

Уложив Алексея на носу шлюпки, Павло присел рядом с ним, опустив голову на руки. Перед глазами поплыли мутные круги, сверкали ослепительные искры, тело сразу обмякло и заныло, словно по нему проехала телега. А вдобавок раздражал Фрол Каблуков. Его голос, надтреснутый и скрипучий, несется словно из-под воды:

— Эй, капитан! Ты чего загрустил? Командуй дальше...

И врач очнулся и покорился этому голосу, быстро застегнул пуговицы на вороте и, вдохнув полной грудью пьянящий солоноватый воздух, твердо сказал;

— Слушай мою команду! Всем отдыхать. Беречь силы. Целый день лежать. Не двигаться, не разговаривать. До вечера мы должны быть здоровыми, чтобы опять пойти к берегу. На Балаклаву. Ясно?

— Ясно, — ответил за всех матрос Журба.

— Развязывай ногу, — приказал Заброда и принялся массажировать ему ступню.

Опухоль немного спала, но на месте зашитой раны сохранялась краснота, и нога горела огнем. Павло приказал матросу положить ее на костыль, чтоб прогревалась на солнце.

Фрол опять заволновался:

— А где же лежать, капитан?

— Сейчас покажу, — проговорил Павло и перешел к нему на корму. Положил поперек шлюпки на оба борта винтовку, привязал к ней плащ-палатку и прикрепил другим концом к корме. Получилось нечто похожее на полотняную люльку. В таких люльках, если нет ивовых, качают детей на Слобожанщине. Удивившись собственной изобретательности, он весело крикнул:

— Ложись, инженер, да не кашляй больше! И пришвартуй ее покрепче, чтобы не оторвалась. Я на живую нитку сделал, чтобы показать тебе конструкцию.

— А как ты узнал, что я инженер? — спросил Каблуков.

— Догадываюсь и род войск вижу. Инженер-автодорожник...

— Правда. Институт окончил. Диплом лежит в противогазе... Ты молодец, капитан. А сам как устроишься отдыхать?..

— Я возле раненого примощусь. А ты ложись вдвоем с матросом.

— Постой-ка. Я тебе плащ-палатку дам, — сказал Каблуков и полез под корму, стал там рыться возле противогаза с казенными деньгами.

— А может, там и сухари завалялись? — язвительно заметил Заброда, ведь ночью про эту палатку усатый и словом не обмолвился.

— А ты не издевайся, браток, — огрызнулся Фрол. — Чего нету, того нету. А палатку возьми. Завалялась...

Павло выхватил у него из рук палатку, перешел на нос и устроил Званцеву и себе такую же люльку, укрепив поперек шлюпки дубовый поручень, которым греб Прокоп. Положил в люльку Званцева, а сам присел возле него, задумался. Нет, не задумался, а словно провалился в тяжелое забытье.

А солнце пекло, слепило глаза. От однообразного покачивания на волне тошнило. Берег был далеко и только чуть-чуть виднелся в синей дали. Значит, шлюпку не сносило к берегу.

Так прошел весь день до самого вечера. Павлом овладело какое-то полусонное состояние, время от времени он пробуждался в надежде увидеть хотя бы маленькое изменение. Но все было по-прежнему. Солнце и море. Море и солнце. Да еще тяжкая, невыносимая жара. Ни чайки над головой, ни облачка, ни дымка от кораблей. Только гнетущая тишина господствует вокруг, сковывая голову до глухоты.

К вечеру Павло стал будить всех, но они, оказывается, не спали. Услышав о Балаклаве, сразу засуетились. Заброда и Фрол потянулись за дубинками. Прокоп Журба взял рулевое весло. Только Званцев беспомощно развел руками, словно извиняясь, что не может вместе с ними грести.

Быстро и жадно съели последние консервы. Каждый брал по очереди свою долю и передавал банку соседу. Так она и кружилась между ними и мигом опустела. Больше еды не было. Единственная надежда на лес под Балаклавой.

И они поплыли к нему. Их гнали голод и жажда, страх перед морем и неистребимое желание жить. Гребли молча. Только тяжело дышали и стонали от напряжения.

И вот заговорил Павло. Он взглянул на звездное небо и тревожно сказал:

— Братцы, по вспышкам ракет я вижу, что до берега еще далеко. А до рассвета уже близко. Взгляните на небо. Вон уж ковш пошел на запад. Да и заря уж занимается. Смотрите, что же вы как воды в рот набрали? Я не вру, братцы...

Все взглянули на небо и поняли, что рассвет недалек. Он словно летел к ним на неутомимых крыльях. На крыльях света.

— Да, звезды показывают рассвет, — подтвердил матрос Журба. — Наверное, уже четвертый час...

Павло вспомнил о своих карманных часах и выхватил их.

— Сколько? — наклонился к нему матрос.

— Не знаю, стоят. Заведу, как солнце взойдет, — раздраженно бросил Павло и скомандовал: — Назад!

— Почему назад? — так и подскочил Фрол.

— Не доплывем. Ночь коротка. Они заметят нас в море. Разве ты этого не понимаешь, Фрол Акимович?

— Нет, — глухо проговорил Каблуков, но погнал шлюпку и своим веслом в море.

Светало быстро, в шлюпке стояла могильная тишина, словно все онемели. Только Званцев кусал пересохшие, потрескавшиеся губы и тихо просил воды. Да еще Фрол временами горевал, не выпуская весла:

— Что мы натворили! Что мы натворили...

Павлу надоело его нытье, и он приказал:

— Сушить весла!

Шлюпка еще какое-то мгновение плыла по инерции, а потом остановилась и тихо закачалась на малой волне.

Все вопросительно, с отчаянием взглянули на Павла: казалось, ждали от него спасения. Фрол словно высказал общую мысль:

— А дальше что, капитан? Привел нас помирать сюда?..

— Шутишь, папаша! Еще такая смерть не родилась, чтобы голыми руками взяла комсомольцев. Руки у нее коротки, — твердо сказал Павло и весело взглянул на Прокопа Журбу и на Алексея Званцева.

Те приободрились, распрямились, смотрели посветлевшими глазами вперед, словно хотели разглядеть, что творится за слепящей линией пустынного горизонта.

— Помните, ребята, Корчагина?

— А как же! — бодро откликнулся Прокоп.

— Знаем, — тихо добавил и Званцев.

— Ведь он один был против бури, а нас четверо. Не забывайте, братцы, об этом, — проговорил Павло.

— Земля-матушка — одно дело, а море — совсем другое, — буркнул Фрол.

— Ну, папаша, это ты преувеличиваешь, — сказал Павло. — А если бы Павка Корчагин был матросом, разве от этого изменился бы его характер? Ни за что на свете. Да он бы еще и не такую бурю выстоял, как на той земле, что вся горела...

Фрол глухо кашлянул, но спорить не стал:

— Ну, командуй дальше. А мы за тобой пойдем... Я так есть хочу и пить, что, кажется, отдал бы сейчас все казенные двенадцать тысяч за кусок хлеба и ведро воды. Отдал бы и глазом не моргнул. А потом бы отработал. За мной долг не пропадет. Вся Гоголевская улица в Саратове знает... Весь институт в городе Горьком видел, кто я такой...

— На море автолавок нет, — заметил Павло.

— Жаль, ох как жаль, что нет, — кусал выцветшие на солнце усы Фрол.

Когда он угомонился, Павло набрал полные пригоршни морской воды и, запрокинув голову, принялся полоскать рот. Полоскал долго и, казалось, с удовольствием, даже в горле булькало. Потом намочил волосы, плеснул водой в лицо. Полил обнаженную грудь и, повернувшись ко всем в шлюпке, весело сказал:

— Вот так делайте, браточки. Помогает... Утоляет жажду, солнце не так жжет...

И набрав флягу морской воды, стал поливать Алексею Званцеву голову, грудь. Лил за ворот. Заставлял полоскать рот. За ним стали плескаться и Прокоп с Фролом. Сначала несмело, а потом все решительнее. И все хоть на какое-то мгновение сразу почувствовали себя лучше, бодрее, словно напились чистой воды, поели свежего хлеба.

А тут еще поднялся западный ветер, и матрос Журба закричал, чтобы ставили парус из плащ-палатки. Парус поставили, прикрепив один конец к большому шесту, в уключине, а второй — к короткой палке, двигая которой и управляли парусом. Попутный ветер весело погнал шлюпку на восток. Он отлично дул весь день, и возле паруса установили вахту. Каждый стоял по часу. Павло завел свои часы, как только взошло солнце. В шлюпке наступил точный распорядок дня. Час стой на вахте, два часа лежи в люльке. Лежи и поливай себя водой, полощи рот. Жажда проходила на какое-то время, но потом снова сжимала горло горячими тисками. А голод уже не проходил. Он душил их так, что замирало сердце.

К вечеру они проснулись и увидели удивительную картину. Ветер стих. Возле паруса, упав грудью на банку, спал Прокоп Журба. На горизонте берега не было. Желанная, взлелеянная в мечтах Балаклава исчезла. Они разбудили матроса, сняли парус и прикрылись им все трое, потому что вечерняя прохлада давала себя знать, Алексея Званцева накрыли ватником Каблукова.