Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича - Валентин Крижевич

— Идти решил?

— Надо. — Буданов спрятал бумаги. — Хочу до вечера в Петрово успеть.

— Не дело надумал, — покачал головой хозяин. — Там тебе с утра надо быть, чтобы весь день впереди.

И, прикинув что-то про себя, как решенное за двоих, добавил:

— К Александровой иди, к Лиде: она и Валентина откапывала, она и на могилу сведет.

“Верно, — мысленно согласился подполковник, — пойду к ней”.

Александрова встретила его и спокойнее, и мягче, чем утром. Пригласила присесть к столу:

— Не сердитесь на меня, что к “ежу” направила?

— Нет, зачем же, — улыбнулся Буданов. — А подметили вы правильно: еж, да еще колючий какой!

— Это если его мало знаешь. Мы же все тут считаем Михаила Васильевича самым душевным в деревне: не поверите — последнюю рубашку с себя нуждающемуся отдаст.

И, вдруг быстро отвернувшись к окну, может быть, для того, чтобы слезы скрыть, пояснила:

— Были здесь такие, что хотели на мне с матерью свою злость к предателю-братцу сорвать. Михаил Васильевич заступился, не дал. Теперь ничего…

Зосима Петрович постарался сделать вид, будто не замечает, не чувствует волнения Александровой. Попросил, поднимаясь со стула:

— Не проводите ли вы меня к могиле?

— Пойдем, — тотчас согласилась Лида.

Шли по улице рядом. Буданов ловил на себе внимательные, любопытные взгляды старищинцев из окон домов, из-за дворовых заборов. Лида хмурилась и молчала, и Буданов не решался заговаривать с ней.

Так и луг пересекли — все еще зеленый, усеянный бурыми пятнами коровьих лепехов, и поднялись к Петрово по сухому склону песчаного холма, тоже поросшему по-осеннему темной травой.

— Тишина у вас тут какая глубоченная, — заметил Буданов. — Крикни громко — на десять километров вокруг разнесется.

— Отработались люди после страды, — пояснила Александрова, — теперь отдыхают. А работали хорошо: с хлебом будем, с приварком на зиму. И кормами скотину колхозную обеспечили до самой весны.

— Вам, небось, и теперь достается? Бригадир ведь?

— Хватает. Мать стара стала, а я — одна…

И ускорила шаг, заспешила к вершине холма, к околице, где виднелась широкая, приземистая братская могила, обложенная дерном, с букетиками пожухлых полевых цветов. В изголовье могилы высился полутораметровый обелиск с жестяной звездой в центре и полустершимися именами и фамилиями. Буданов наклонился, хотел прочитать надпись, но не смог: все слилось, стушевалось от непогоды и времени.

— Эх, товарищи, — с горечью произнес он, — куда же такое годится? Еще год, другой, и ни одной буквы не разберешь!

— А кому их подправлять? — откликнулась Лида. — Приезжал Мальцев, каждый год обводил буквы химическим карандашом, перестал ездить — стираются.

— Разве нельзя настоящий обелиск поставить? Из камня? И фамилии навечно вырубить на нем…

— Кто поставит-то? Сколько раз обращались к районным властям. Обещают! А начнем нажимать — то “недосуг”, то “средства не отпущены”. — Распаляясь от возмущения, Александрова резким движением руки сдвинула платок на затылок. — Предлагали же мы: разрешите собрать по десятке с каждого двора, вот и деньги на памятник! Так нет, нельзя, не государственный, видите ли, подход… А разве можно, разве правильно, что скоро ни одна душа не будет знать, кто здесь похоронен?

Разделяя ее справедливое возмущение, подполковник с горечью подумал о тех, кто обязан был окружить вниманием священное это место, но у кого, как видно, притупилась совесть…

Вы сказали: “Когда приезжал Мальцев”. А разве он теперь не приезжает?

— Несколько лет не был.

— Почему?

— Не знаю. Спросите у Михаила Васильевича, они друзья.

— А тогда… — подполковник запнулся, — когда вскрыли могилу… профессор действительно опознал своего сына?

— Да! — громко, резко прозвучало в ответ. — Это было… было так больно, что я…

Не закончив, Лида вдруг сорвалась с места и бегом помчалась прочь с холма, вниз, через луг, назад, в свою деревню. Зосима Петрович не остановил, даже не окликнул ее.

…Подполковник вернулся к Воробьевым, когда ранний голубовато-призрачный вечер опускался на Старищи и на окрестные поля. Было тихо, безлюдно на деревенской улице — ни ребячьей беготни, ни обычного бреха собак из подворотен. И Буданов подумал, что, наверное, дети еще не успели привыкнуть к мирному покою, а собак старищинцы не торопятся заводить.

Буданов просидел далеко за полночь: решил до возвращения в Калининград написать письмо профессору Мальцеву. Искал и искал нужный тон, единственно допустимые, осторожные слова и фразы и один за другим комкал листы. Наконец нашел: “Я слыхал, — писал Зосима Петрович, — что здесь, в деревне Старищи, Вы опознали своего мальчика в останках неизвестного героя. Уважаемый Михаил Дмитриевич, если только Вам не трудно, сообщите, верно ли это? Прошу правильно меня понять: не один лишь служебный долг, но и свойственное всем нашим людям стремление к справедливости обязывают меня беспокоить Вас этим своим письмом. Мы должны знать все, должны с максимальной точностью восстановить истину для того, чтобы сторицей воздать виновникам гибели Вашего Валентина…”

“Завтра отправлю, — решил Буданов, — и, пожалуй, ответ придет как раз к моему возвращению в Калининград”.

Он разделся, задул огонь в лампе и улегся, закинув руки за голову: теперь спать, завтра опять будет трудный день. Но уснул не сразу, а сначала мысленно подвел итоги минувшего дня. Что надо делать дальше? Надо точно установить, каким образом Валентин Мальцев (если действительно здесь похоронен сын профессора) оказался в тылу у гитлеровцев… Надо узнать, с каким заданием наши разведчики были заброшены во вражеский тыл… Надо выяснить, кто из товарищей Валентина жив, и разыскать их, поговорить с ними… Все это потребует выезда в Ленинград: только там и закончится следствие по делу Антонова. А пока…

Подполковник так и уснул, не успев додумать, что надо делать теперь же, пока он здесь. Спал крепко, без сновидений, то ли слыша, то ли ощущая чьи-то осторожные шаги в комнате, чей-то почти беззвучный шепот. Открыл глаза — за окном еще темень, а хозяева уже встали.

— Ты, слышь, прямо к Наталии Ивановне шагай, — посоветовал Воробьев, когда они сидели за завтраком. — К Ивелевой, понял?

— Успел предупредить? — улыбнулся чекист.

— А чего? — Михаил Васильевич задиристо выпятил бороду. — Ну и предупредил, и что в том плохого?

— Ладно, не заводись. — Буданов начал собираться. — Спасибо за хлеб-соль, друзья. Пора двигаться дальше.

Вышел из дома, прикрыл за собой калитку и невольно остановился: тишь такая, что в ушах звенит! Показалось, будто звезды перекликаются серебристыми голосами в высокой синеве неба — холодные, и каждая величиной с блюдце. Постоял, полной грудью вдыхая предрассветную осеннюю свежесть, и чуть поморщился, услышав чьи-то шаги: как грубо они разрушили эту первозданную тишину!

Он пошел из деревни. Пересек подернутый дымкой холодного тумана луг. Постоял и помолчал возле братской могилы. А чуть дальше начиналось Петрово.

ГЛАВА VIII

Нужный дом искать не пришлось: Михаил Васильевич объяснил дорогу. Вот он, маленький, вросший в землю, стоит на окраине, а за ним, метрах в сорока, молчаливо высится черная стена хвойного леса.

Как же было здесь в ту осеннюю ночь сорок третьего года?

И Буданов постарался представить себе, как это могло быть…

…Ночь — густая, осенняя, поздняя. Дождь и дождь: до костей все промокли, до неуемного лязга зубов. А они все идут и идут — бесконечно уставшие, выбившиеся из сил. И когда последние силы покидают разведчиков, расступается лес, и перед ними — погруженная в сон вот эта деревня. Отдохнуть, хоть часок отдохнуть бы в ней! Самый юный из них, а значит, и самый отважный, наверное, сказал: “Подождите, узнаю, нет ли фашистов”. Он вошел в деревню. Напоролся на вражескую засаду. Погиб. Остальные побрели дальше…

Так ли было все это? Пожалуй, так: Валентина Мальцева кровавый выродок Антонов убил на улице. О подробностях этого убийства и должна теперь рассказать свидетельница Наталия Ивелева.

А она уже дожидалась гостя: и корову чуть свет подоила, и в избе прибрала, и сама нарядилась по-праздничному — в темном платье с оборками по низкому подолу, в темно-сером платке на седой голове, в старомодных, еще с довоенной поры ботинках. Простота и степенность ощущались во всем ее облике, в неторопливых, немножко напевных фразах, в том, как открыто радовалась она приходу нового человека. Усадила его за стол, пододвинула чашку парного молока, завела разговор о жене, о детишках, и сама рассказала о муже своем, накануне отправившемся в районный центр, и о дочери, учительствующей в одном из дальних сел. А когда почувствовала, что гость пообвык у нее в доме, освоился, убрала со стола посуду и хлебные крошки и, потуже стянув углы платка, не сказала, а как бы попросила: