Зимние каникулы - Владан Десница

Художник попытался завязать разговор, чтоб хоть немного оживить лицо Старика или вызвать на нем новое выражение. Но тот любую фразу принимал совершенно равнодушно и безучастно, ни разу ни о чем не спросил. Когда Иван заговаривал, он устремлял на него рассеянный взгляд, словно возвращался из какой-то туманной дали, молча выслушивал, едва приметно кивая головой, потом отворачивался и снова уплывал в свои необъятные синие просторы. Временами он шевелил губами, точно шептал про себя молитву, какие-то странные, непостижимые слова, и, произнеси он их вслух, они прозвучали бы ново и непонятно и наполнили бы комнату чужим, неземным трепетом.

В полутемной столовой было тихо; чувствовалось, что годами здесь ничего не менялось: та же традиционная мебель темного дерева, та же тишина, та же серьезная и спокойная атмосфера. Присутствие погруженного в думы, неподвижного Старика не нарушало пустоты комнаты. Изредка он вдруг приходил в движение, долго-долго вытаскивал дрожащими руками носовой платок, медленно его развертывал, протирал очки, так же медленно свертывал и клал в карман, удовлетворяя тем самым, по крайней мере на полчаса, потребность в движении и немного нарушая тягостную для посторонних застылость.

Даже время в этой комнате словно бы не шло; пока царило молчание, оно, свившись в клубок, лежало у ног Старика наподобие дремлющей комнатной собачки, а когда начинался разговор, это неизменное истраченное и сто раз употребленное время в своем вечном движении и кружении плавными спиралями поднималось вверх, расщепляясь на пряди и нити и вновь соединяясь, перемещалось по комнате, замедляя ход в тепле темных углов, но никогда не выходя за пределы этого ограниченного пространства. Порой, когда в разговоре наступала пауза, оно, точно парашютик одуванчика, мечтательно падало вниз и тотчас засыпало, но, пробужденное легким дыханием нового слова, вспархивало, взвивалось и продолжало свой бесконечный путь. Незаметно Ивана затянула царившая здесь атмосфера, ее ленивая вялость усыпляла, как вешнее солнце.

Вернулась Эмма. Взяв вязанье, она заговорила с художником, как со старым другом, сердечно и непринужденно, расспрашивала о его работах, рассказывала о здоровье отца, о его быстром одряхлении в последнее время. Внимание Ивана привлекла одна подробность в ничем не примечательной жизни уже немолодой девушки. Оказывается, она была обручена. Жених — человек серьезный, полковник, начальник военного картографического института. Вечера он обычно проводит здесь. Сегодня его ждали к обеду, и Эмма пригласила Ивана, желая их познакомить.

Послышался тоненький плаксивый писк Старика. Эмма сразу поняла его, принесла стакан апельсинового сока и стала поить отца, ласково обняв его за шею. Ее голова с мягкими каштановыми волосами, умное веснушчатое лицо, заботливо склоненное над отцом, говорили о самоотверженности этой женщины, посвятившей себя исполнению мелких прихотей великого человека. Старик жадно пил. Когда дело касалось удовлетворения каких-либо потребностей плоти, он словно бы возвращался в действительность: задумчивость его мигом улетучивалась и налицо ложилось иное, необычное для него и странное выражение. Получив требуемое, он тут же уплывал в свои заоблачные дали.

Пока Эмма говорила, профессор несколько раз вынимал из кармана часы и вертел их в руках.

— Он так часто смотрит на часы, вероятно, в силу привычки, — тихо объяснила Эмма, заметив, что художник наблюдает за этой его забавой. — А ведь ему совершенно безразлично, который час! — прибавила она с печальной усмешкой. — Недавно они начали останавливаться. Он вообразил, что это от холода. Пришлось сшить теплый мешочек, и он их теперь держит в нем.

«Часы, пожалуй, единственное в нем, что правильно отбивает удары, — подумал Иван. — Вряд ли уж прощупывается пульс в его заизвестковавшихся жилах. Видимо, в заботе о часах инстинктивно проявляется некая насущная потребность, словно это его искусственное сердце». Убедившись, что все в порядке, профессор спрятал в карман свою драгоценность. Ни единого недоуменного или недоверчивого взгляда, говорившего о том, что глухой старик понимает, что является предметом пристального внимания, Иван не уловил. Эта деталь тронула его.

С приходом полковника стало немного веселее. Новое знакомство послужило поводом к оживлению разговора за столом. Профессор, конечно, не участвовал; он опять перешел в свое второе состояние и сосредоточенно заправлялся материальной пищей. На лице его снова появилось неприятное выражение. Беззубый, он жадно глотал непрожеванную пищу, выпячивая губы, будто сосал, а застревавшие в горле куски затевали там шумную перебранку. Озабоченно следил он за передававшимся по кругу блюдом, опасаясь, как бы его не обнесли. Вдруг разговор оборвался. Все трое замерли. Старик поперхнулся и стал задыхаться. Из глаз потекли слезы, в горле скребло, он сидел, боясь пошевельнуться, кашлянуть, проглотить слюну и даже моргнуть глазом, словно малейшее движение грозило ему неминуемой смертью. Придержав дыхание и отчаянно сопротивляясь кашлю, он весь трясся и пронзительно визжал. Неясно было, хочет ли он этим предупредить окружающих о нависшей над ним смертельной опасности, или это был безнадежный плач. Иван с отвращением наблюдал эту старческую боязнь потерять свою никчемную жизнь и судорожное цепляние за ту последнюю нить, на которой она держалась. В какой-то миг он поймал блеснувшую в глазах Эммы искорку. Она исчезла так быстро, что не успела отразиться на лице: вспыхнула, как молния, и тотчас погасла. Полковник первый подбежал к Старику и стукнул его по спине, крикнув ему на ухо:

— Не бойтесь, ничего страшного, ничего страшного. Проглотите, спокойно проглотите!

Старик пришел в себя, но по-прежнему дрожал и обливался холодным потом. Потрясение изнурило его. Бледный, расслабленный, он дремал до конца обеда, а потом Эмма отвела его часок поспать.

— Печальная картина! — вздохнул полковник, оставшись наедине с Иваном. — В особенности для тех, кто знал его раньше. Ничего не поделаешь, закон природы. И все же бывают моменты, когда, поверьте, становится очень больно. А каково Эмме, и говорить нечего! Но, что удивительно, нельзя сказать, чтобы физическое состояние его резко ухудшилось. Если верить врачу, он еще поживет. Более того — подумайте, какая ирония! — на днях врач обнаружил у него солитера. Представляете, солитер в таком старом организме!

В дверях появилась Эмма. Она опустилась в кресло и закрыла глаза. Только теперь на лице ее отразилась огромная усталость. И вместе с тем от нее веяло покорным самоотречением. С детства вошло у нее в привычку подчиняться и до самозабвения служить другому. Пожалуй, это и дало ей ту бесконечную мягкость, в которой растворялось все ее существо. Глядя из-под ресниц на Эмму и полковника, Иван думал о том, что они, в сущности, ждут смерти Старика. Эмма, отдавшая ему лучшие годы, теперь, на пороге старости, хочет наконец зажить своей собственной жизнью. Вероятно, не сознавая того, она сердится на Старика из-за этой оттяжки, пожалуй, даже обижена на него за его бесчувственность. Только так можно объяснить тот огонек, что блеснул недавно в ее глазах. А в иные моменты, она, наверное, казнит себя за это, считает недостойной и бесчеловечной свою досаду, жалеет беспомощного Старика, понимая, как жестоко и несправедливо требовать от него, чтоб он сошел с ее дороги. А когда он наконец умрет, память сохранит его таким, каким он был в дни славы и творческого взлета. Вряд ли она запомнит его выжившим из ума, дряхлым Стариком, который кашляет, кряхтит, машинально вытаскивает из кармана часы и без конца протирает очки. И тогда она не сможет думать о нем без слез и без угрызений совести.

Некоторое время все молчали. Потом разговор возобновился, но теперь ему не хватало прежней живости. А когда через час послышался визгливый голос Старика, Эмма поспешила помочь ему одеться и отвела в кабинет.

Иван встал. Пора было прощаться. Но перед уходом ему захотелось сделать еще два-три наброска. И он вслед за Стариком вошел в кабинет. Он очутился в небольшой комнате с огромным письменным столом и с книжными полками, занимавшими две стены. На свободной стене висели почетные грамоты и небрежно вставленные в рамки пожелтевшие фотографии: профессор со своими коллегами на каких-то конгрессах или окруженный своими учениками. На столе громоздилась кипа регулярно прибывавших нераспечатанных журналов. Старик находился в кабинете, пока проветривали столовую.

Иван оглядел комнату. Итак, великий человек здесь годами работал, мыслил, отсюда вел свою знаменитую полемику, здесь создал труды, принесшие ему славу, которая, быть может, не скоро померкнет. В комнате, которую некогда согревали его присутствие и проникновенный голос, теперь веяло враждебным холодом нежилого помещения. Со всех предметов словно бы сошел блеск, который им раньше сообщал взгляд профессора; не согреваемые теплой рукой человека, они похолодели, как летучая мышь во время зимней спячки, застыли в строгой окоченелости мертвых предметов.