Евреи и Евразия - Яков Бромберг

Аргумент, выдвинутый здесь против коммунизма, — может быть приложен, хотя и с соответствующим количественным ослаблением, и против столь популярных среди еврейской части эмиграции (да, наверное, и внутри России в массах еврейской интеллигенции старого закала) лозунгов демократии и народоправства, по-европейски, с конституцией, парламентом, президентом и прочими атрибутами. В явных или затаенных еврейских воздыханиях по адресу бесцветной толпы русских эрдеков есть слишком много тоски по серым идеалам обывательского, сытого и самодовольного спокойствия, слишком много жажды «устроиться», смешаться с грядущей безличной толпой европообразных мещан, не требуя от себя ни подвигов, ни жертв, и зажить наконец «как у людей», т. е. как на просвещенном Западе, месте нашего теперешнего «рассеяния в рассеянии», где процесс исчезновения носителей еврейской религиозной традиции в окружающем — даже не национальном море, а в мутных топях уравненно-смесительного социального болота протекает с быстротой и бурностью, где именно этим приведением к общему знаменателю безличности и безблагодатности приобретается искомая социальная мимикрия, некий защитный экран среди потока силовых линий религиозно-враждебной стихии. Наш страх перед разрушительностью действия вульгарно-демократических ядов как раз на еврейских дух мы считаем не изъявлением недостаточности нашей веры в конечную устойчивость нашего национально-религиозного типа (в каком смысле такая вера в наше время действительно подвержена искренним сомнениям и тревоге, мы указывали выше), а только нежеланием того, чтобы тип этот был помещен в такие политические и социально-бытовые условия, где его сохранение требовало бы положительно некоего непрерывно являемого и возобновляемого чуда, каковое чаяние представляется глубоко отвратным и кощунственным с той точки зрения мистического реализма, на которую мы себя ставим. Демократический строй слишком безусловно склоняется перед необузданными вожделениями и изменчивой волей наличных человеческих множеств с их неутолимым алканием наибольшего количества физических удовлетворений и наслаждений и наиболее широкого и равномерного их распределения. Он уравнивает, сглаживает все черты истинного национально-культурного своеобразия и оставляет только те из них, которые с наибольшей легкостью могут быть использованы для питания и подогревания человеконенавистнических инстинктов слепой, невежественной улицы. Такой строй государственной жизни менее всего приличествует для эпохи, поставившей себе задачей нахождение и пересмотр ответов на величайшие вопросы жизни и исторических судеб народов в свете пережитых великих и страшных опытов. Проторенные дороги еврейской общественной мысли уже с давних пор, еще со времен борьбы за «равноправие», ведут к «идеалам народоправства и гражданских свобод», но вряд ли мы ошибемся, сказав, что современному поколению идеалы эти, плод безвременья и понижения тонуса государственно-национального чувства в России, никак не покажутся достойным объектом борьбы, дум и жертв, — и в этом скажется один из положительных результатов современного практического изживания социально-политических утопий в их крайнем, максималистически-претенциозном выражении.

Но эта же участь не минет, в конце концов, и того политического направления, которое в обстановке русского Зарубежья выступает в качестве наиболее действенного антагониста идеалов доктринерского демократизма. Остановимся на нем несколько подробнее, не выходя слишком далеко за пределы нашей темы.

О сколько-нибудь заметных симпатиях в среде русского еврейства, как в подсоветской, так и в заграничной его части, к белому движению в его предыдущих исторических стадиях и в его современном идеологическом проявлении — активизме — едва ли можно говорить серьезно[27]. Что касается нас, мы очень далеки от настроений почти поголовного состава нашей интеллигентской периферии, забрасывающей ничтоже сумняшеся, грязью всю огромную, исполненную поистине героического трагизма эпопею белого движения — из-за антиеврейских или просто грабительских эксцессов тех его участников, которые и оказались злыми гениями его, погубившими впоследствии все результаты нечеловеческих усилий и кровавых жертв в момент обеспеченного, казалось, успеха. Мы глубоко убеждены, что наша периферия, поверхностная и невежественная, для которой существуют только сотни тысяч еврейских жертв кровавого революционного лихолетья (оказавшиеся, впрочем, недостаточными для возбуждения в ней хоть самого легкого критического отношения к насильственно-революционным приемам разрешения социально-политических антиномий), но которая равнодушна и к миллионам остальных его жертв, и к факту территориального и государственно-политического разгрома России в процессе революции, столь тяжко затронувшего и четвертовавшего как раз область расселения еврейского народа, и к продолжающемуся до наших дней, превышающему всякие человеческие меры красному террору, — являет этим крайнюю и позорную гипертрофию национального самообожения и самоотъединения. И мы смеем надеяться, что этими недостойными и некрасивыми реминисценциями периферийной психологии не будут объяснять наше критическое отношение к белой идеологии в ее нынешней классической, активистской форме и наше сочувствие идейному движению, общественно-политическим идеалам и историософскому учению евразийцев.

В белой идеологии нашего времени, даже в лице ее самых умеренных, благоразумных и не ослепленных жаждой социальной мести представителей, слишком упорна идейная тяга к сведению всей огромной и многообразной проблематики революции к категориям и определениям внешнеисторического и социального порядка, и этим она с противоположного конца слишком близко подходит к старым, шаблонным приемам радикально-социалистической критики. В ней нет отчетливого представления о самых глубинных, провиденциальных истоках русской трагедии с ее глубокими антиномиями, восходящими к реформам Петра Великого или, вернее, последующих царствований, вышедшим в своем подражании европейским образцам слишком далеко за пределы чисто практических заимствований навыков и приемов прикладного и технического характера, которые и нужны-то, собственно, были лишь для надобностей отстаивания безопасности русского культурно-географического мира от напора агрессивного и органически враждебного Запада, и внесшим в основные устои общества слишком глубокую, роковую трещину. В непоколебимой уверенности белых политиков в том, что позитивные причины революционной катастрофы заключены в «отсталости» России, в том, что она на известное число лет или десятилетий не успела дотянуться до спасительных европейских образцов, в их жажде дорваться до отечественного взбунтовавшегося мужика, если не для произведения над ним мстительной экзекуции (об этом мечтают только самые косные и неисправимо-ненаученные, давая этим только обильный материал для большевистской демагогической агитации), — то хоть затем, чтобы тотчас же начать торопливо остригать его под немецкую гребенку — во всем этом скудном идейном наследии бюрократических времен последних, воистину обреченных царствований можно без больших натяжек искать сходство с некоторыми существеннейшими элементами социально-исторических воззрений правящего слоя коммунистического строя. Ибо в последнем только количественная сторона, его фанатическая прямолинейность и бескомпромиссность восходят к автохтонной, русской мессианско-эсхатологической стихии, тогда как качественно, в своих политических, социальных и революционно-технических вкусах, он, конечно, верно подражает определенным европейским идеалам и прообразам.

Революция дала показательный урок «обнажения смыслов вещей» (Ф.А. Степун), предметно-реального расщепления комплексов привычно-связанных представлений, опутанных густой паутиной всяческих условностей и произвольностей, на их истинные составные части, произвела на практике то, что прежде возможно было лишь для абстрагирующей способности сильного и философски-вышколенного ума. В частности, мы можем наблюдать в белой идеологии серьезный удар, нанесенный тем обычным политическим представлениям, которые связывали прежде идею и навык к властодержательствованию и государственному водительству, патриотическую любовь и ревность о бытии и чести государства как объекта и вместилища реальнотворческих проявлений управляющей и устрояющей власти — с идеей о священности и неприкосновенности основного теософического элемента живой плоти родины — ее территориального достояния. В столь часто проявляемом в белой среде легкомысленно-расточительном отношении к территориальной целости государства даже в нынешних его столь чудовищно урезанных границах, в слишком легкой готовности поплатиться дальнейшими его частями за вооруженную, заведомо не бескорыстную интервенцию первых подвернувшихся великих держав и дружественных соседей мы видим некоторый аналог брест-литовской психологии большевиков и ленинской потребности в «передышке» хотя бы в пределах «Московской губернии». Слишком благодушное отношение некоторых белых политиков и публицистов к уже происшедшим и одобренным свыше фактам территориальных ущемлений России свидетельствует о падении живого ощущения имманентности русского великодержавия, и этому едва ли противоречит излишне шумливая газетная полемика с совершенно ничтожными в политическом и идейном смысле заграничными группами сепаратистов, которым такая полемика на столбцах большой, серьезной печати доставляет только дешевую рекламу, я белой идеологии элемент бессильного и ненужного социального протеста гипертрофически развит в ущерб истинному назначению эмиграции — быть довременной хранительницей лучших культурных и политических традиций России как державы органически великой даже в ее нынешнем состоянии пленения и военной ослабленности, — традиций, имеющих быть во что бы то ни стало пронесенными audessus de la melee, поверх мелкой сутолоки пустых дрязг и ущемленных мелких самолюбий. Этот социальный протест не останавливается перед навязыванием и подкидыванием, хотя бы и задним числом, мещанско-собственнических устремлений, в их вульгарно-европейском частно-правовом понимании, еще живой, воистину подвижнической традиции русской интеллигенции, между тем как в действительности среди всего богатейшего разнообразия идейных течений в ее среде мы именно такие устремления искали бы тщетно. Соблазнительно-утопические учения коммунистов о преобладании грубо-материалистических побуждений и императивов, проявляющемся в основных линиях исторического процесса, получает неожиданное подтверждение и укрепление в этой новой, не к будущему, а к прошедшему и даже не бывшему обращенной утопической фантасмагории. Белая мысль соблазнилась о социальном мире европейского Запада, не только оберегшем его самого от красного призрака, но и подготовившем приют для русской эмиграции; отсюда поздние сожаления о неимении в России к моменту революции крепко сколоченного и государственно мыслящего мещанства, которое могло бы стать действительным оплотом и противоядием против большевизма, именно поскольку последний представляет крайнюю ступень максималистической градации мещанства (similia similibus curantur). Законное в начале революции желание спасти страну от ее ужасов хотя бы этим путем, если бы он был возможен, нисколько не оправдывает, однако, сейчас, когда неизбежное уже случилось, эту химерическую идеализацию всяческой буржуазности, под которой часто скрываются и материально-вознаградительные аппетиты экспроприированных собственников, претензии которых переживут и все земские давности и все кровавые жертвы анархии. И белая идеология слишком часто компрометирует свои самые беззаветно-идеалистические устремления своими попытками идейного оправдания этих собственнических вожделений.