Евреи и Евразия - Яков Бромберг

Нить рассказа о единственной в русской истории попытке со стороны некоторых церковных кругов учредить нечто в роде и духе католической инквизиции для преследования заблудших овец стада Христова мерами насильственного понуждения — попытке, имеющей для нас, евреев, помимо общечеловеческого интереса, еще интерес особенно тесной связанности с историей наших путей к России и в России — привел нас в соприкосновение с исполненными пророчески-обличительного духа историческими фигурами непримиримых противников этой затеи, уже тогда провидевших грядущую мировую роль русского православия в его борьбе с католическим Западом. Этим несколько неожиданным образом мы приходим в заключительной части нашей работы к ее исходному пункту, завершая некий круг; ибо к церковно-мистическим и социально-политическим идеям заволжского старчества раннего XVI века, с большой страстностью и патетическим подъемом возвысившего голос в защиту исконных идеалов божеской и человеческой правды, живших в основной социальной толще русского народа во все времена его исторического существования, некоторыми евразийскими писателями возводятся основные элементы евразийской религиозной, историософской и социальной идеологии[26]. Отнюдь не беря на себя задачи дать на предлежащих страницах систематическое изложение этих учений в их общем и принципиальном виде и отсылая за этим к евразийской литературе, достигшей за несколько лет существования евразийства почтенных для условий и масштабов вынужденной эмиграции размеров, мы попытаемся только дать здесь посильное истолкование некоторых пунктов евразийского миросозерцания в приложении к конкретному религиозно-философскому, социальному и политическому содержанию многотрудной еврейской проблемы в свете возможных и желательных ее разрешений на почве России-Евразии и с точки зрения развитых на предыдущих страницах соображений о роли, сыгранной еврейством в событиях русской истории нашего времени, ее смысле и истинных причинах.

Основным исходным пунктом евразийства является опыт построения и утверждения нового учения о сущности и высшем смысле исторического процесса народов, эмпирически осуществляющегося в рамках, созданных одним или сообща многими национально-историческими субъектами самобытных культурных миров, являемых в неразрывной телеологически-избирательной связи с более или менее точно определимыми географическими мирами как влияющей и воспринимающей влияния средой. Историческое становление вселенских судеб таких исторических миров, объемлющих всю совокупность своего антропологического состава, объединенного принадлежностью определенному «месторазвитию», в котором преодолеваются различия, вытекающие из относимости к неодинаковым хронологическим эпохам и физическим расам, — преисполнено пафоса трагической борьбы и героических усилий. В своих последних, премирных глубинах оно устремлено к выполнению некоторых идеальных и символически умопостигаемых заданий, в конечных смыслах своих выходящих за пределы и планы непосредственно данной исторической эмпирии и обретающих свой последний, трансцендентный смысл в свете конечного, эсхатологического разрешения мировых судеб. Конечные мистические глубины великой современной катастрофы России, со всем высоким трагизмом ее незаслуженных страданий, ее напрасного позора, евразийство ставит себе задачей постичь, насколько это доступно в пределах земного знания и человеческого проникновения, в категориях осуществления раскрываемого в ее истории высокого мессианского предназначения, возложенного на Россию как на особый и цельный культурно-исторический мир, географически в известном смысле серединный и синтетический по отношению к остальному человечеству и осуществляющий в условиях своего земного бывания некий особый замысел Божий.

Это углубленное искание конечных, мистических смыслов исторического процесса выводит евразийскую историософию из того безнадежного тупика, в который загнана была богооставленная, исполненная мертвящим духом позитивизма и утилитаризма, обмелевшая и измельчавшая историческая мысль современной Европы, в окончательной и неизлечимой слепоте своей отдавшей себя на службу силам и началам духовного разрушения и релятивистского обезличения, потворствующей злобствующей зависти и более или менее тонко прикрытому безбожию.

Постижение последних смыслов русской исторической трагедии в категориях мессианского, всечеловеческого предназначения, встречаясь в душе еврея с исполненным высокого трагического и эсхатологического напряжения религиозным преданием, доселе живым в его народе, о мистическом и сверхисторическом предопределении судеб Израиля, отнюдь не должно приводить к грубой, воистину материалистической коллизии этих двух особо отмеченных перстом рока исторических сущностей — в том смысле некоего взаимоисключающего состязательства, в котором А.З. Штейнберг довольно произвольно освещает позицию Достоевского по отношению к еврейству. И с этой точки зрения можно и должно установить твердое и принципиальное дилемматическое различение между еврейским восприятием перспективы стать на Западе французом или немцем — единственно для него открытый путь в условиях европейской рационалистической, нивелирующей государственности — и возможностью влить струю своих мессианских энергий в русло явленных грядущей, евразийской России как некоего нового Израиля и Рима одновременно, новых религиозно-мистических знамений, опытов и откровений; запечатлеть свое участие в грядущем всечеловеческом служении России мощной символикой зримых преемств — и все это, не посягая на бессмысленный и бесцельный переход некиих предустановленных границ в виде невозможной и не для одной только стороны нежелательной попытки стать в России русскими. Так велики чаемые уже в близком будущем значение и ценность евразийского религиозно-культурного мира, постигаемые в свете его великого вселенского предназначения, что, без сомнения, всемерное участие и способствование русского еврейства развитию исторических судеб России на необозримое время обеспечивает достойное и адекватное вместилище его собственных исторических становлений и возможностей. Расселение основной массы еврейского народа на крайнем юго-западе евразийского материка, без сомнения, призвано сыграть не менее важную и предопределяющую роль в его судьбах, чем последнее в его предыдущей истории значительное в количественном и культурном смысле оседание — на крайнем юго-западе Европы, насильственно пресеченное насилием со стороны католического государства и инквизиции. То обстоятельство, что народ, в среде и на земле которого имеет свое обитание восточное еврейство, в наши дни возложил на свои рамена бремя великого вселенского призвания, запечатленного мученическим самозакланием России, — только еще более усиливает важность и смысл произошедшей встречи, доводя их до планов и масштабов метаисторических.

Но есть еще более для нас, евреев, важная в субъективном смысле причина, по которой именно мы должны взирать с надеждой на евразийство. Тот поток мессианско-эсхатологических энергий, о котором мы выше говорили, в настоящее время иссяк и заглох в нашей духовной жизни, и мы выше постарались выразить то конечное религиозное сомнение в правоте еврейского дела во вселенской исторической перспективе, в которое обречен впадать всякий еврей, для которого не пустой звук великая религиозно-историческая традиция его народа, при виде повсеместного торжества во всех областях нашей духовной жизни начал утопических и безбожных. Мы указали на необходимость произвести решающий опыт защиты и обоснования нашей религиозно-эсхатологической позиции по отношению к остальному религиозному человечеству — может быть, последний, для которого история еще предоставляет нам возможность; но такой опыт духовного самоопределения может быть проделан только при определенном комплексе разнообразнейших условий — религиозно-культурных, социальных, политических и исторических, — в которых будет протекать бытие русского культурно-политического организма, в состав которого мы входим. Считаем излишним и праздным останавливаться на доказательстве того положения, что попытка произвести такой решающий религиозно-исторический подвиг при существующем в настоящее время на родине государственном и политическом строе — была бы чистейше-утопическим безумием, несмотря на столь раздуваемые поблажки и внимание к еврейскому населению со стороны власти, выражающей таким дешевым способом свое осуждение одному из наиболее популярно-ходовых проявлений «кровавого режима». И это не только потому, что даже сильная духом и вековой организацией и духовным трудом многих поколений, чуждая муки сомнения в себе и в своем призвании православная церковь ведет в России, в сущности, подпольное, катакомбное существование, угнетаемая и заушаемая властью безбожников; весь безвыходный ужас нашего положения в том, что опасность со стороны воинствующего безбожия именно для нас, евреев, более, чем для других, есть опасность не внешняя, а внутренняя; что магнетические токи сатанократического безбожия именно в больной душе еврейского «правящего слоя» отозвались с наибольшей притягательной силой и произвели в ней самые кошмарные опустошения, не вызвав нигде мало-мальски настойчивого и непримиримого протеста. Поэтому для нас, евреев, вопрос о том, падет ли коммунистическая власть вскоре или, попущением Божиим, удержится надолго, есть, насколько может хватать человеческой прозорливости в темную область будущего, вопрос о том, быть ли еще нам как своеобразной национальной особи со своей тысячелетней национально-религиозной традицией — или раствориться во всеобщем царстве мелкого беса безликого, серо-мещанского хамства и пошлости. Что такой мысли будут удивляться присяжные и закоренелые «жидоеды», искренно убежденные в поголовной зараженности всего еврейского народа духовной болезнью коммунизма, — это еще куда ни шло; гораздо хуже то, что и в еврейской среде, в настоящее время столь минималистической в своих требованиях к власти, не в пример еще недавнему прошлому, — эта мысль вызывает раздражительное недоумение: казалось бы, коммунисты не устраивают погромов, принимают евреев на всякие государственные должности — чего еще можно желать?