Звезда морей - О’Коннор Джозеф

— Пристрелил, положил на хрустящий кусок хлеба и съел.

Мальчик перевернулся на спину и широко зевнул. Потолок в каюте был такой низкий, что можно было коснуться его ногами. Некоторое время Джон именно этим и занимался: сгибал-разгибал ноги, крутил ступнями, точно ехал на невидимом колесе. Потом опустил ноги на койку и состроил недовольную гримаску.

— Мне скучно. Когда мы приедем в Америку?

— Недели через две.

— Нескоро. Еще целая вечность.

— Нет.

— Да.

— Нетушки.

— Да. И мама говорит, что «нетушки» неправильно.

Мерридит ничего не ответил. Его мучила жажда.

— Правда, пап?

— Правда всё, что говорит любая скво. Ложись, старый скаут, давай еще подремлем.

Мальчик неохотно улегся на бок, Мерридит свернулся рядом с ним, чувствуя его животное тепло. Сон мягко окутал его: так волна накатывает на песок. Морская пена в соленом воздухе. Ему привиделась мать: она шла вдалеке по берегу в Спидле, он смотрел ей вслед. Мать остановилась, бросила в воду какой-то сверток. Чайки оставили водоросли и с криком устремились к ней. И вот она уже плывет по весеннему саду, волосы усыпаны конфетти яблоневого цвета. У него защемило в груди, он пошевелился, и мать исчезла. Он услышал, как негромко стучит сердце сына. На палубе крикнул матрос.

— Пал?

— Мм?

— Бобе опять врал.

— Нехорошо ябедничать на брата, старина. Брат чеглока — его лучший друг.

— Он сказал, что вчера утром к нему в каюту зашел какой-то человек.

— Замечательно.

— С огромным ножом, как у мясника. И в странной черной маске. С прорезями для глаз и рта. И еще он так странно топал.

— И еще у него были рога и длинный хвост.

Ребенок хихикнул.

— Не-а.

— Скажи Бобу, чтобы в следующий раз пригляделся внимательнее. У всех настоящих чудовищ есть рога и хвост.

— Он говорит, что проснулся, а этот человек стоит и смотрит на него. Весь в черном. Спрашивает: «В какой каюте спит твой папа?»

— Как любезно. И что ответил Боб?

— Сказал, что не знает, но лучше пусть этот человек проваливает подобру-поздорову, не то он даст ему по морде. А тот услышал, что кто-то идет, и выскочил в окно.

— Вот и молодец. Спи давай.

— Не могу.

— Тогда беги к Мэри, она тебя уложит.

— А мне дадут на завтрак курячего кашалота?

— Говори как следует, Джонс. Не сюсюкай.

Ребенок застонал с деланным раздражением, точно к нему подошел просить милостыню глупорожденный: такой полустон-полувздох Мерридит не раз слышал от Лоры, когда та в Афинах общалась с официантом, который притворялся, будто не знает английского.

Горячего шоколада, пап. Мне дадут шоколада? — Хоть двойной виски, если Мэри разрешит.

Сын спрыгнул на пол, взял сорочку. Накинул ее на голову, принялся размахивать руками — призрак детства с иллюстрации в книге, проповедующей трезвенность. Заметив, что отец не обращает на него внимания, Джон цокнул языком и бросил рубашку на спинку кресла.

— Пап?

— Что?

— Тебе в детстве бывало грустно? Что у тебя нет брата?

Мерридит посмотрел на сына. До чего прекрасен и простодушен. Совсем как Лора, когда они познакомились.

— Вообще-то у меня был брат, старина. В некотором роде. До меня аист принес моим родителям другого мальчишку. Он был бы моим старшим братом.

— Как его звали?

— Дэвидом. Как меня.

Мальчик негромко рассмеялся, дивясь такому открытию.

— Да, — отец тоже рассмеялся. — Забавно, правда?

— Где он теперь?

— Он заболел и переселился на небеса.

— Заболел?

Мерридит видел: сын понимает, что это ложь. Джон умел смотреть так пристально, точно заглядывал в самую душу: от такого взгляда не отмахнешься.

— Мама считает, тебе рано об этом знать.

— Пап, я ей не скажу. Клянусь Бобом.

— В общем, это был несчастный случай. Большое горе. В тот день с ним должен был сидеть мой дедушка. Но мальчишка убежал и залез в огонь.

— Он обжегся?

— Да, милый. Обжегся.

— Он очень грустил? Твой дедушка?

— Да, конечно. И папа с мамой.

— А ты?

— Меня тогда еще не было. Но я тоже потом грустил. Шутка ли, вокруг одни девчонки. Ты же знаешь, какие они. Хитрые бестии. Конечно, я был бы рад, если бы у меня был братишка. Мы бы пинали мячик. Играли вместе.

Сын неловко подошел и чмокнул его в лоб.

— Бедный папа.

Мерридит взъерошил волосы Джона.

— Да, — негромко ответил он.

— Я потом его нарисую. Чтобы ты видел его на небесах.

— Умница.

— Папа, ты плачешь?

— Нет-нет. Ресничка в глаз попала.

— Хочешь, я буду твоим братом?

Мерридит поцеловал замурзанную ручку сына.

— Очень хочу. А теперь беги к Мэри.

— Можно я лягу в ее постель?

— Нет.

— Почему?

— Потому.

— Почему потому?

— Потому потому.

— Пап?

— Что?

— А дамы писают сидя?

— У мамы спроси. Всё, беги.

Сын неохотно поплелся прочь из каюты, Мерридит проводил его взглядом. Пытаться заснуть было поздно. Сердце его ныло от жалости. Сыновья унаследовали от него предрасположенность к ночным кошмарам. И вряд ли им достанется другое наследство.

Мерридит поднялся с койки, накинул халат, угрюмо подошел к запертому иллюминатору, со скрипом открыл его. Бескрайнее небо цвета вчерашней овсянки пестрело прожилками лиловых и оранжевых облаков: одни были блеклые, рваные, с примесью черноты, другие походили на древние леопардовые шкуры. На верхней палубе жались к печи двое матросов-негров, пили из одной кружки. Возле полубака прогуливался махараджа со своим дворецким. Бедолага с деревянной ногой ковылял по палубе, хлопал себя по плечам, чтобы согреться. Словом, все было как всегда: это ли не утешение. В чем только человек не отыщет утешение.

Мерридит задумался об этих двух матросах. Казалось, они близки, как братья. Впрочем, бывает между мужчинами и близость иного рода: Мерридит знал об этом, и знал по опыту. Раз или два за тот краткий срок, что он прослужил во флоте, другие офицеры делали ему предложения, но он неизменно отказывался. И вовсе не потому, что ему мерзила сама мысль об этом. В Оксфорде он нередко и не без удовольствия пробовал разные утехи. Скорее, ему мерзила мысль о том, чтобы заниматься этим с любым из предложивших.

Он покинул каюту, прошел холодным, как сталь, коридором, остановился перед дверью жены и постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз. Дернул ручку: дверь заперта. С камбуза пахло свежевы-печенным хлебом: незаслуженное блаженство! Ему срочно нужен укол.

Вчера днем жена пришла к нему в каюту и сообщила о своем решении. Она не отступит. Поначалу он рассмеялся, подумав, что это шутка и жена нащупывает новую тактику, чтобы причинить боль подопытной крысе. Нет, сказала она, я хорошо подумала. Всё учла. И хочу развода.

Она произнесла это с пугающей нежностью. Призналась, что несчастлива, и несчастлива давно. Наверняка он тоже несчастлив, добавила она, но равнодушие его невыносимо. Равнодушие — яд для незадавшегося брака. Все можно пережить, только не это. Она многозначительно подчеркнула слово «все», будто предлагала Мерридиту покаяться.

— Я не равнодушен, — возразил он.

— Дэвид, любовь моя, — кротко проговорила жена, — мы с тобой почти шесть лет не проводили вместе ночь.

— Господи, опять ты об этом. И как тебе не надоест?

— Дэвид, мы муж и жена. А не брат и сестра.

— Мои мысли заняты другим. Могла бы и заметить.

— У меня было предостаточно возможностей это заметить. А заодно удивиться и испугаться: чем же таким заняты твои мысли.

— Что ты имеешь в виду?

Она негромко ответила:

— В конце концов, ты не старик и не мальчик. И те естественные чувства, которые ты некогда питал ко мне, скорее всего, не угасли.

— Что это значит?

— У тебя появилась другая? Если дело в этом, пожалуйста, скажи. — Она взяла его за руку. Ему показалось, будто у него отнялась рука. — Если ты совершил ошибку, я сумею ее простить. Любовь и искренность — вот путь к прощению. Мы все не святые, я-то уж точно.