Ласточка - Наталия Терентьева

Власия как-то рассказывала обо всем этом Анне, когда они вместе несли послушание в трапезной. Анна чистила рыбу, мыла крупу, яблоки, после еды намывала горы посуды, чистила кастрюли, а сестра Власия готовила пищу. И, хоть это категорически не поощряется в монастыре, рассказывала Анне свою жизнь.

Раньше, когда Анна работала тележурналистом, она знала за собой удивительную способность, которая была у нее, видимо, от природы. Сама она специально для этого ничего не делала. Ей просто были искренне интересны люди, и они доверчиво начинали рассказывать ей о себе, и подчас такие вещи, которые Анна предпочла бы не знать, а уж тем более не записывать это все на камеру. Иногда ей приходилось выключать камеру, если ее собеседник уж слишком откровенно о себе начинал рассказывать. И слушала бесконечные истории жизни, несправедливой, трудной, с неожиданными поворотами, совершенно нереальными коллизиями. Напиши рассказ – засмеют. Так не бывает в жизни! Какая странная фантазия! Но Анна, поскольку работала с реальными людьми и их реальными история, знала, насколько фантастична бывает реальность.

Здесь, в монастыре, «болтовня» считается грехом, пустословием. Но монахини – живые женщины, им никуда не уйти от своей природы, если они и пытались от нее сбежать туда, где жизнь замирает, где для них открыто окно на небеса, а там все совсем по-другому. Для кого-то из них окно это открыто за грань жизни. Но это непопулярная позиция, даже среди монахинь. «Мы приходим в этот мир, чтобы умереть», – сказал как-то схиархимандрит Иоаким Парр, современный православный миссионер, чьи высказывания много цитируют и столько же много оспаривают, и был не первый в своем пессимизме. Кто-то здесь пытается это за ним повторять, когда не хватает других аргументов. Но мало кто в это верит, особенно из молодых, которых в монастыре, как ни странно, – большинство.

Анна уже успела понять, что принимать в монастырь людей со сломанными судьбами, неустроенных, неприкаянных никто не любит. Расхожее мнение, что в монастырь уходят от разбитой любви или от неустроенности жизни, абсолютно неверно. Если такие люди и пытаются приходить, им отказывают. Формально кто может запретить человеку прийти в монастырь и здесь жить, работая на его благо, молясь? Но это лишь формально. На самом деле с ним беседуют, мягко, увещевая, если увещевания не помогают, советуют поехать в другой монастырь. А там повторяется та же история. И если уж ты попал в монастырь, у тебя появляются духовный руководитель, и не один. Духовник – само собой. Но есть еще настоятельница, чье слово – это фактически слово Божье, произнесенное устами человека, это слово – внутренний закон монастыря, есть и старицы, с чьим мнением невозможно не считаться. Ты все делаешь с благословения, а не по своей воле. Уход в монастырь – это твой последний поступок по своей воле. Остальное за тебя решает духовный наставник. Но разбираться в твоей разбитой судьбе, несчастьях, вытягивать тебя из омута отчаяния никто не будет. Монастырю нужна молодая неокрепшая душа, чистый лист, на котором можно писать, либо уверенный в своем решении отдать свою жизнь Богу и монастырю взрослый человек. Но молодой – все равно лучше. Он гибче, из него можно вить, лепить, у него больше сил. Казалось бы, больше вероятности, что жизнь возьмет свое, человеческая природа, физическая, непреклонная, существующая по своим законам, которые человек не в силах переломить или переменить… Но нет. Чаще всего эта природа видоизменяется, приобретая страшноватые формы блаженности, как у Стеши, у Катерины, или же яростного, фанатичного отрицания земной греховной жизни либо определенных, вполне понятных ее сторон.

Анна побаивалась мать Елену, для которой совершенной нормой было назначить наказание послушницам и монахиням – любое: класть поклоны на службе или в трапезной вместо еды стоять и кланяться, когда другие едят, выполнять тяжелое физическое послушание – в любую погоду, в любом самочувствии. Страшно было не то, что это достанется Анне. Страшно было смотреть на ее совершенно бесстрастное лицо, ровное, гладкое, с чистыми худыми щеками, спокойными глазами, поблескивающими под очками без оправы, сухие тонкие губы, иногда разъезжающиеся в быстрой хищной улыбке, выщипанные почти налысо брови. Выщипывает же она брови! Каштановые, длинные… Наверно, с пышными бровями ее лицо было бы другим. И она делает из них длинную тонкую веревочку, как острую плетку, резко вскинутую над светлыми бесстрастными глазами.

Власия рассказывала Анне об игуменье какого-то монастыря, ей об этом поведали в ее прежнем монастыре. Трудно было понять, что правда в этом рассказе, что домыслы монахинь, пересказывающих друг другу, несмотря на запреты на сплетни и пустословия, и истории своей жизни, и часто похожие на сказки чужие судьбы; сказки эти бывают удивительные, а бывают странные или недобрые.

Пожилая женщина плохо себя чувствовала, страдала ожирением не столько от переедания, сколько от недугов, ее раздувала сахарная болезнь, она отекала, не могла выстаивать на службах, стала неряшливой, ленивой, могла сутками не спускаться из своей кельи. Все об этом знали и молчали несколько лет. Не уважали, боялись, судачили, прятали глаза, шептались по углам. Монахиня уже плохо могла исполнять свои функции настоятельницы монастыря, но не хотела отказываться от привычной власти, гоняла послушниц и бесправных трудниц, пила сладкий чай литрами, с настойками, с сахаром, с медом, с печеньем, все хотела сладкого, которое ей нельзя было есть. Чем это закончилось, Власия точно не знала. И поэтому Анна, против воли придумывала свои финалы этой грустной истории. Один мрачней другого:

…Игуменья умерла весной. Как тяжело было тащить гроб с ее телом оголодавшим за пост монахиням!.. Или ее сместили со скандалом, с глупыми, привранными деталями, просочившимися в местную прессу и на телевидение… Или у нее нашлись родственники и забрали ее, физически совершенно беспомощную, а она прижиться в миру не смогла, прожив лет сорок в монастыре, вызвала такси и уехала в монастырь, в другой теперь уже – просто инокиней, и ее взяли, пожалели. Не люди пожалели, а Кто-то, кто иногда не жалеет ничего и никого – то ли жалость у него другая, то ли за всем не углядишь, то ли не всем нужна жалость – по его разумению…

Однажды Анне пришла в голову мысль начать писать книгу о монастыре. Она ее сразу же отбросила. Но мысль, спрятавшись, пришла снова, через несколько дней. Анна проснулась с четкой фразой в голове: «Я вернулась в келью поменять платок. Выбор у меня небольшой – черный апостольник и второй черный апостольник. Один чуть жмет и давит на лицо, я его надеваю, когда на улице холодно. Он прилегает плотно, ветер не поддувает…» Анна отмахнулась от этой мысли. Но она крутилась в голове, крутилась, формулировалась то так, то эдак, то еще покрасивее, то поглаже, то мрачнее, то с юмором. Пока Анна не взяла карандаш и не записала ее на задней странице старого молитвенника, лежавшего у нее в келье. Она не была уверена, что это не расценили бы как грех, но больше писать было не на чем. Просить бумагу – себе дороже. Придется объяснять, испрашивать благословения на запись… Иначе не получится.

Мысли в голове на некоторое время успокоились. Анна знала за собой это свойство. Они боятся потеряться. Как это объяснить с точки зрения реальности и бытовой логики – непонятно. Но это так. Анна писать совершенно ничего не хочет. Но какая-то тайная, скрытая часть ее самой, ее мозга хочет что-то писать, выдумывать, формулировать. Проще подчиниться, иначе мысли все время топчутся в голове, топчутся, сбивают с толку, отвлекают.

– А? Как надо сказать? Меня грехи отпустили? – Виталик подергал ее за полу черного подрясника.

– Нет. Не тебя, а тебе грехи отпускают. Батюшка отпускает.

– А, знаю! У нас такой батюшка в храме… – Виталик снова стал заливаться неостановимым смехом. – Он говорит мамке… это… щас… «Пьешь, как свинья, хрюкаешь, как скотина…»

– Не надо это повторять, мальчик, даже если батюшка так и сказал, – кротко ответила Анна, неожиданно упиваясь своей кротостью. Нет, ее этот мальчик не выведет из себя. Она все будет терпеть.

– Я – Виталик! – громко, как тугослышащей, прокричал мальчик.

Анна лишь улыбнулась. Завидев, что к ним направляется Стеша, она опустила голову. Стефанида надолго задержалась в своей юности. Любимый ее рассказ – о том, как она нашла в настоятельнице мать. Со своей родной матерью отношения у нее не сложились, так она счастлива была найти мать в игуменье Елене. Счастлива слушаться, счастлива ослушиваться и терпеть наказания, каяться, снова не слушаться, зная, что предстоят долгие беседы с духовником и настоятельницей, ее будут винить, а она будет каяться. Вот такая семья и работа у Стефаниды. Ведь монастырь для большинства монашек – это и семья, и работа, другой жизни у них нет.

– Еще приехали две… – радостно сообщила ей Стеша. – Одна на сносях, у нас прямо будет рожать, милостью Божьей… А другая бездомная, с ребенком, выгнали ее родители, принесла девочку, а у ней брови черные, волосы до бровей растут, лба даже нет, и усы…