Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

— Пишем, — лениво уронил чей-то голос с неба.

Телеведущему в очередной раз поправили воротник и прическу. Он прокашлялся, опустил чуть ниже микрофон и повторил все то же самое, но без мата, Артем даже удивился. Затем на съемочной площадке начались разброд и шатание, Протопопов метался туда-сюда, развеваясь полами пальто, буйно жестикулировал и наверняка матерился снова, но уже мимо микрофона, и его командный голос тонул во всеобщем оре. А Таню от Артема вообще закрыли, и когда в просвете между телами и техникой мелькнула та самая стена, ни Тани, ни ее блондина там уже не было.

— Телевиденье, — уважительно сказала рядом какая-то старушка. — Меня снимали раз по Останкину. Дочка видела. Говорить, мама, точно твоя сумка стояла, с ручками в изоленте, она-то знаеть, она с той сумкой в Турцию, а я на базаре. Они базар снимать приехали. Бабы застеснялись, а я думаю, што? Вышла да как загну всю правду!.. А это ж оно и есть, Останкино?

— Первый канал, — поправил, поддерживая беседу, воспитанный Артем.

И увидел Таню с блондином. И Светку с Вованом. И еще одних, точно таких же. Все три пары стояли полукругом напротив Димы Протопопова, длинного как жердь, отвратного, лоснящегося самодовольством. Танин блондин, как, впрочем, и двое других блондинов, переминался с ноги на ногу и отчаянно нервничал.

А Таня была прямая и вибрирующая, как струна. Ее хотелось обнять, прижать к себе и увести как можно дальше от места, где ей настолько невыносимо.

— Пишем, — повелел голос.

— Итак, все вы справились с первым заданием, — плавно вступил Дима Протопопов. — Не исключено, что оно показалось вам легким, но это лишь начало. Сейчас прозвучит сигнал, и вы отравитесь... отпра... <... ... ...>!!! Еще раз.

Он выговорил весь текст без запинки только с четвертого раза, и у Артема возникло ощущение, что сбивается ведущий каждый раз в тот момент, когда пересекается взглядом с Таней. Каковое не могло быть достоверным уже по той причине, что глаза Протопопова скрывали черные очки.

— Нервничаеть, — сочувственно сказала старушка. — Работа у него такая, нервная. Девки в этих лосинах, срамота глядеть. Но, знаешь, беруть хорошо, модно же, дочка в прошлый раз привезла партию, так уже и ушла...

Таня переступила с ноги на ногу, одернула фиолетовый блейзер. Артем смотрел на нее, будто зацепленный намертво, автоматически поддакивая бабкиным словам. Ее он слышал и понимал отчетливо, а вот что говорит ведущий одинаковым парочкам, подсовывая каждой мохнатый микрофон, и что они отвечают, никак не мог разобрать.

— Красивые мальчики. “Монтана”, фирма, тут главное размер подобрать... У меня как раз твой остался, икс-эль. Ты ж икс-эль носишь?

— Да, — сказал Артем.

Ему показалось, будто Таня обернулась и увидела его. Что не могло быть достоверным, поскольку она как раз надвинула свои огромные дымчатые очки, и Светка надвинула, и третья тоже...

— Глаз — алмаз! — обрадовалась старушка. — И недорого отдам, последняя пара...

...И вдруг все три пары завертелись, засновали туда-сюда, мелькая, путаясь, будто наперстки в известной вокзальной игре, и Артем мучительно гонялся за ними взглядом, метался беспорядочно, пытаясь уловить, отличить, вычленить Таню!!! — и не мог, и ни в чем уже не был уверен, и голова заныла и раскололась, не в силах выдерживать дальше этот нелепый калейдоскоп. И когда они разошлись наконец в трех разных направлениях, он категорически не знал, кого выбрать, за кем ринуться и выслеживать дальше.

— По закупочной цене отдаю, — сказала бабка. — Шестьдесять баксов.

А Дима Протопопов провозгласил:

— Рекламная пауза!

Матюкнулся и снял очки.

Ненавижу это словечко, этот пошлый сленг, эту кличку, одновременно пренебрежительную и подобострастную. Так ученики за глаза обзывают учителя, а слуги — хозяина. Иноземца, белого плантатора, сагиба. Имитируя наплевательское отношение к чуждой и пришлой власти над собой — и вместе с тем признавая ее безоговорочное превосходство.

Баксы. Тьфу и еще раз тьфу, и прополоскать рот.

Страна, где самые значимые расчеты производятся в иностранной валюте, не может претендовать на собственное, независимое будущее. Ни в чем так наглядно не проявляет себя комплекс национальной неполноценности, как в неистребимом недоверии к своим деньгам. Свои — изначально под подозрением, свои могут в любой момент отступиться, предать, пошатнуться, упасть, сгореть, обесцениться в прах. Чужим мы, конечно, не верим тоже, но по крайней мере ощущаем за ними силу, перед которой не грех и прогнуться. Не всерьез, ну разумеется, ни в коем случае не на самом деле; и пытаемся сохранить жалкие остатки лица, бросая сквозь зубы высокомерную кличку.

— И штука баксов девке, — добавляет собеседник. — Итого...

Никакой девке он, допустим, в жизни не заплатит больше трехсот; но я молчу. С каменным лицом выслушиваю финальную сумму. На последней грани моих возможностей, но об этом он знать не должен.

— Хорошо, — роняю спокойно. — Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что это последняя авансовая выплата. Я жду от вас конкретного результата.

— Пацан сказал — пацан сделает, — заверяет собеседник.

Ухмыляется. В его кругу это такая шутка.

Я не хочу и не должен иметь ничего общего с этим кругом. Где носят пиджаки диких расцветок и золотые цепи непристойной толщины, ездят на машинах фрейдистских размеров, торгуют наркотиками и женщинами, выстраивают трехэтажные особняки в стиле кричащего кича, а при малейших разногласиях — разборках, как они говорят, — решетят друг друга автоматными очередьми, возводя потом на кладбищах столь же аляповатые грандиозные памятники. Как случилось, что именно эти люди стали хозяевами страны, привилегированным и притягательным классом, что о них снимают фильмы, пишут книги и слагают легенды, что любой старшеклассник мечтает стать одним из них, а каждая девочка — их подругой? Что все хоть сколь-нибудь серьезные дела приходится решать с ними или, как минимум, с их благословения — “крыши”, превозмогая стилистическое неприятие и физиологическое отвращение?!

Мне кажется, я знаю ответ. Баксы. В среде хитрых, пронырливых и, главное, осознающих свою настоящую цену слуг на главные роли непременно вылезают самые циничные и неразборчивые в средствах. Символично, кстати, что этим же словом называют и деньги.

— Не позже конца недели, — стараюсь говорить внушительно: мне все же некомфортно поворачиваться к нему спиной, и это надо скрыть. — Мы договорились.

— Да его уже закошмарили по самое, — мирно отзывается собеседник; усилием воли скрадываю дрожь в позвоночнике. — Теперь выпускаем девку, фраер колется, и тема закрыта.

— Надеюсь. Приятно иметь дело с серьезным человеком. Пересчитайте.

Он считает. В коротких толстых пальцах, поросших рыжим волосом, мелькают узкие банкноты: пройдет немало столетий, прежде чем они обретут коллекционную ценность, если это вообще когда-нибудь случится. А пока именно в них — кровь и жизнь обитаемого мира, его сила и опора, нерв и власть. Не хочу даже представлять себе, во что превратится картина мироздания, если однажды и они рухнут, обвалятся, потеряют абсолютную ценность.

Сдержанный дизайн, стильная удлиненность, графический портрет в медальоне. Благородная зелень старинной меди. Да, я тоже держу свои сбережения в иностранной валюте — но хотя бы всегда называю эти купюры их настоящим именем.

— Десять тысяч долларов. Все верно?

Рыжеволосые плебейские руки ровняют денежную пачку. На массивном “Rollexx’е” попеременно взблескивают все четыре циферблата.

— Да.

— Да забей, — посоветовал Цырик. — Ну дали в глаз, подумаешь...

Советовать он умел всегда, еще со школы.

— И звонили, — хмуро напомнил Дима. — На пейджер писали. И каждый раз намекали на деда.

— Какого деда?

— Моего.

Цырик оживился:

— Дедушку Менделя? Да ты что? Он живой еще? Ну силен старик!

— Нет. Умер в прошлом году.

— А-а... Так давай помянем.

И он с готовностью разлил.

Вообще-то надираться в Димины планы не входило: отсмотр, монтаж, завтрашний съемочный день, Таня (хотя на Таню он, естественно, плевать хотел, и в данном логическом ряду она смотрелась вопиюще лишней). Но не помянуть деда Менделя было бы совсем уж не по-человечески, и он выпил. Попробовал вспомнить, в который раз, и не смог.

Ему уже стало тепло и почти хорошо.

— Классный был дед, — вспоминал Цырик. — Мою коллекцию хвалил... У меня в детстве о-го-го какая коллекция марок была, ты хоть помнишь, Протопоп?!

— И куда делась потом?

— А фиг ее знает. Валяется у матери где-то, не волочь же сюда за собой... А что?

— Просто спросил.

Когда Цырик внезапно возник в протопоповской столичной жизни, Дима не сказать чтобы слишком возрадовался. Все хвосты, пуповины и прочие отростки, связывавшие его с южной провинцией детства, он сразу по переезде безжалостно обрубил. В институте даже запрещал родителям звонить в общежитие на проходную; мама обижалась, но так было надо, и постепенно все привыкли. Тщательно, поднося ко рту зеркальце и тарабаня скороговорки, избавлялся от акцента, особенно от этой ужасной “гэ”. Вкалывал по ночам синхронным переводчиком, зарабатывая на нормальный прикид. В общем, к моменту его выхода в широкое медийное пространство никто уже не сомневался, что Дима Протопопов — исконно столичная штучка, рафинированный мальчик-мажор.