В краю родном - Анатолий Кончиц

Вторая рыбина тоже сорвалась, но мне было все равно. Рыбацкий азарт оставил меня. Я подумал, что удочка не для того, чтобы ловить рыбу, а ружье не для того, чтобы убивать дичь, а чтобы побыть наедине с самим собой.

И еще я подумал, что долго скитался в поисках света и всяких истин, но не знал, где искать. И вот сейчас я стою неподвижно, вокруг меня бежит прохладная вода, рыбы подходят к моим ногам, и солнце припекает плечи. Я могу простоять так вечность, да и так я уже пребываю в вечности, а где же еще?

На этом же самом месте я был давным-давно с моим дедушкой, мы пришли к реке рыбачить. Сухой, мелкий снежок сыпался на промерзшую землю и не таял.

Мы осторожно ступили на гладкий лед, но он был достаточно крепок, чтобы выдержать нас. Вода под ним была чиста и спокойна. Недоступная непогоде, она отстоялась, водоросли и травы легли на дно.

Мне задувало под шубу, и я поправил веревку, которой был подпоясан. Потом стал смотреть, как скользят по льду колючие, сухие снежинки. Действительно, лед был такой гладкий и скользкий, что я боялся, как бы не упасть.

Щука стояла в каком-то оцепенении. Я даже видел, как у нее шевелились жабры. Дедушка вдруг выхватил из-за пояса топор и проворно хватил обухом по льду. На месте удара появились радужные лучики. А щука как ни в чем не бывало стояла уже в двух шагах от нас. Я отчетливо ее видел, она словно вмерзла в лед. Дедушка стал подкрадываться к ней, стукнул обухом по льду изо всех сил, но еще раньше щука юркнула на мелководье. В этом-то и был ее просчет. Она подняла со дна муть, ей пришлось ползти на брюхе. И тогда она захотела повернуть обратно, чтобы уйти на глубину, но тут ее и настиг мой дед. В это время я бежал за ним и просил:

— Дай мне топор, я сам. Я хочу сам!

Несколько раз я падал и вставал, путаясь в длинных полах своей шубы, а потом и вовсе пополз на коленях и все канючил:

— Я хочу сам, хочу сам!

Щука лежала подо льдом кверху брюхом. Дедушка прорубил лед и вытащил рыбину, оглушенную, беспомощную, но гибкую, как пружина. И мне вдруг стало жалко ее, пускай бы себе жила, такая неудачливая щука.

А снежок все порошил, его относило к берегу, наметало небольшие сугробики. Скоро нам удалось добыть еще одну щуку, и мы собрались идти домой. На прощанье я потрогал пальцем лед, он был холодный и твердый, как стекло.

На другой день мы ели пирог из щуки… С питаньем во время войны было худо, чего добыл, то и съел.

Пришла ночь, но ветер продолжал завывать, деревья качались и скрипели. Иногда меж туч мелькала яркая полная луна, освещая деревья, грязный тающий снег и меня, бредущего с собакой на поводке.

По шоссе пролетали автобусы, такси, грузовики. По тротуару проковылял старик с палкой, за ним шла женщина, толкая перед собой коляску. В общем, обычная городская картина.

Пес мой, как и полагается, обнюхивал все деревья, подымал ногу и основательно скреб снег лапами, а затем бежал дальше, как будто он прогуливал меня, а не я его. Не знаю, искал ли он знакомый запах или просто так метался от дерева к дереву, таща меня за собой, как опостылевшие вериги?

А в моем сердце был разлад, неуют. Никак не вязались этот лунный свет, суетливый пес, окрестности пригорода с моей душой. Бегущие, суматошные облака наводили уныние. Видимо, опять шел циклон.

Но вот с хохотом появился мой сын с двумя глупыми, веселыми щенками.

— Смотри-ка, луна бежит! — с удивлением сказал он. — А куда она бежит, папа?

— Не луна бежит, а облака бегут, — поправил я. — Луна стоит.

— Нет, это луна бежит. И облака тоже бегут.

— Ну и пусть, — не стал разубеждать я. — Облака ли бегут, луна ли, кто как видит.

Завыл опять ветер, спотыкаясь о деревья, дома, заборы, распахнул полы моего старого пальто с оторванной пуговицей.

— Подморозит, — сказал я.

— Тогда будем кататься на лыжах! — радостно подхватил ребенок. — А когда будет тепло, сделаем снежную бабу.

«Вот и все твои заботы», — усмехнулся я.

Мы пришли домой, собаки позалезали в свои будки. Я закрыл ставни, последний раз взглянул на небо. Там царствовала одна луна с белым, растянутым, как длинный шарф, облаком. Вся жизнь моя вдруг сосредоточилась, сжалась в крохотный атом, будто и не было ее вовсе, не было никакого прошлого.

И тут вдруг воспоминания застигли меня, убеждая в обратном, что жизнь — это не крошечный атом, а скорее всего целая вселенная, что человек так же реально живет не только настоящим, но и прошлым…

Я вспомнил почему-то, как бабушка топила баню и всякий раз пачкала свой нос сажей и как говорила мне, вытирая потное лицо:

— Глаза-то выест, парень. Чего тут не видал, иди давай на волю.

Но я продолжал сидеть на порожке в самом дыму и смотрел на огонь. Как будто не мог жить без едкого густого дыма, что валил от смолистых, суковатых поленьев, без этого чудного запаха бани. Хотя сидеть тут приходилось, скрючившись в три погибели, задерживая дыхание и кашляя от едкого чада.

Длинные поленья стреляли и горели ленивым пламенем. В бане было еще не жарко.

Я выскочил на волю, чтобы хватить свежего воздуха. Бабушка тоже вывалилась оттуда вместе с дымом, словно какой-то добрый, знакомый мой дух. Дым шел из ее телогрейки, из карманов и прорех, из-за пазухи, сваливался в овраг и лежал там тонкими неподвижными пластами. И в воздухе по всей округе стоял его горьковатый запах. Значит, нынче везде топили бани.

Потом бабушка говорила нам с дедом:

— Идите мойтеся, баня истопилася. Поплескала на каменницу, угар-то повытянуло.

И старик, я помню, шагал на своих негнущихся ногах с тазом и веником под мышкой. А я, будто козленок, перепрыгивал через лужи, покрытые хрупким ледком, ежился от холода в рваной шубейке и знал наверняка, что все равно придет теплое, жаркое лето, нежное и росистое, пахнущее медом и молоком. И оно будет все мое от пяток до макушки. И придет с войны мой отец, загадочный для меня человек, потому что, когда он ушел, меня еще не было на свете…

Это был лишь один день в моей жизни, но вот память почему-то отличала его среди прочих дней, как отличают единственную каплю росы, в которую попало солнышко, и она вдруг вспыхнула и сверкнула тебе так, будто улыбнулся весь мир…

Я пойду теперь в дом, может быть, включу телевизор или стану мыть посуду, но буду двигаться осторожно, чтобы не расплескать свою память.

Я все это помню потому, что прошлое служит настоящему, влияет на него, управляет им из тьмы прожитых дней и ночей. И хорошо, когда в этом прошлом творилось добро, а не зло…

Те зимы военных лет были суровы и снежны. Деревня наша, окруженная лесами да бездорожьем, готовилась к морозам усердно, истово. И дров надо было запасти, и урожай прибрать в амбары да склады, и сена заготовить коровам, лошадям да овцам, и всякие другие заботы, которых у крестьянина хватает.

Летний день долог, но и дня мало для работы, поэтому прихватывали ночь, слава богу, ночи у нас летом светлые, северные.

Убирали все до последнего колоска серпами, комбайнов тогда в колхозе не было, выкашивали каждую полянку в лесу, даже если на ней не больше охапки травы. Все шло в дело, все зимой пригодится.

Молотили хлеб на гумне цепами, днями и ночами дымились овины, сушили снопы.

Это были работы, каких я теперь не видал и, наверное, никогда не увижу. Некогда людям было спать.

И все-таки бабушка моя успевала когда-то и груздей поносить да насолить кадушку, и клюква водилась в доме, и брусника моченая, да и за мной ведь надо было успеть присмотреть, никаких яслей тогда не было. И все успевала старушка, раз нужда. А теперь мы ничего не успеваем. Видимо, нет большой нужды.

Когда наметало сугробы выше огородов, заваливало снегом колодцы да начинали трещать такие морозы, что даже замерзали ко всему привычные вороны, мы не были застигнуты врасплох. Хоть и тесно и темно в избе с заиндевевшими окошками, но можно найти местечко и теплое и уютное, хоть за печкой около хомута да сбруи, хоть на полатях среди старых валенок, онуч да кучи лука, шуршащего шелухой. Везде славно в избе, когда на улице метель или такой мороз, что деревья в лесу стреляют. Попробуй переночуй там.

Кто бы ни придумал русскую печь, но то был человек добрый и умный. Вся надежда у людей в суровые зимы на свою печку, будь она битая или кирпичная. Да, правда, в то время кирпичных-то и не было, все битые, из глины. Некрасивая, может быть, она, неосанистая, приземистая, и места много занимает в избе, но и щи варит усердно, и греет, и лечит, и зиму дает перезимовать самую лютую. Никогда не подведет, только топи почаще, если есть дрова.

Зимой не то, что летом, все в избе, все около печки, и старый, и малый, и курица, и ягненок, и козленок, и кошка, всем надо тепла. Да если еще половину избы займет ткацкий станок, тогда и повернуться негде.

Это громоздкое сооружение, чуть не до потолка, зимой всегда стояло у нас в избе, бабушка ткала полотно. Даже стол из переднего угла отодвигался в сторону.