Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы - Георгий Андреевский

Встречались и другие несуразности. На Первой Мещанской улице стояли три дома под номером 13/15, на улице Герцена (Б. Никитская) два дома под номером 54, а в доме 15 по Троицкой улице имелось четыре восьмых и четыре шестнадцатых квартиры.

В 1943 году люди часто жаловались на плохую работу радиосети. «Чтобы что-то услышать, – писали они, – нужно прикладывать ухо к репродуктору». Отвечая на эти жалобы, директор московского радио объяснял, что к сети самовольно подключаются «зайцы», которые «воруют сигнал» и тем ослабляют слышимость.

Воровали и электричество. Когда жильцы дома 46 по Большой Серпуховской улице в обход счетчика подключали к электросети свои шестисотваттные плитки, кто-то сообщил об этом в МОГЭС и в редакцию газеты «Вечерняя Москва», после чего каждого похитителя электроэнергии оштрафовали на триста рублей. Досталось и одному начальнику из городской электросети. Этот жулик, оказывается, нагревал для себя воду в ванной с помощью электрокипятильника!

Сталкиваясь постоянно с несознательностью граждан в деле экономии электроэнергии, электрики МОГЭСа стали ходить по квартирам и обрезать проводку. В ответ на это москвичи придумали так называемых «жуликов». «Жулики» вворачивались, как лампочки, в патроны и имели снаружи гнезда, как у розеток, куда вставлялся штепсель от электроплитки, например. Главным, в данном случае, было запереть дверь в комнату, чтобы никто не увидел «жулика».

Много жалоб в газеты приходило также на работу разных мастерских. Читатель Васильев, например, сообщал о том, что сдал в мастерскую на Каляевской улице электрочайник. Прошло уже восемь месяцев, а в мастерской ему все говорят: «Зайдите через пять дней, через десять…»

Со временем москвичи догадались, почему мастерские принимают заказы, а потом их не выполняют. Дело, как оказалось, в том, что мастера брали деньги вперед. Когда нужно было выполнять план или просто мастеру были нужны деньги, он не отказывался ни от какой работы, даже от той, которую заведомо не мог выполнить, ну а потом тянул время, морочил людям голову, чтобы деньги не возвращать.

Люди возмущались тем, что из продажи исчезли «карандашедержатели» (железные трубочки, в которые вставлялись карандаши-огрызки), что в магазинах не бывает шнурков для ботинок и гуталина, а торгуют всем этим только чистильщики обуви. Кстати, артель чистильщиков под названием «Труженик», когда началась война, заметно сдала свои позиции. Многие лучшие точки в городе (на площадях Революции, Маяковского, Комсомольской) перешли к кустарям-одиночкам.

Немало нареканий вызывало и общественное питание.

Одного возмущало то, что в буфете Художественного театра газированная вода с сиропом стоит гораздо дороже, чем везде. Другого, что на площади Маяковского столовая хорошая, а у них, в Большом Черкасском переулке, – плохая: очередь в кассу такая, что надо стоять чуть ли не полчаса, кругом грязь, остатки пищи, ложек не хватает, посуда не моется, соль на столы не выставляется, и к тому же персонал груб. Возмущались читатели и тем, что в закусочной на Малой Колхозной (Сухаревской) площади не хватает стаканов и поэтому, чтобы выпить кофе, приходится долго ждать, пока освободится стакан, а в продмаге на Неглинной стаканов вообще нет, и кофе отпускается в посуду посетителей.

Общественное питание, как и торговля, всегда находилось под усиленным контролем граждан и общественности. Но иногда любопытство в этом вопросе проявляло и начальство. Как-то вечером 13 октября 1943 года заместитель наркома торговли Горлов, подняв воротник пальто и надвинув на лоб шляпу, отправился проверять работу ресторанов. У дверей филиала ресторана «Метрополь», находившегося в полуподвале дома 2/5 по Рождественке (теперь на этом месте стоит «Детский мир»), он увидел очередь. «Неужели все столики заняты, – подумал Горлов, – а еще говорят, план не могут сделать, посетителей нет». Он встал, как и все, в очередь, простоял минут сорок, а когда наконец вошел в зал ресторана, то увидел, что в нем почти пусто. «Почему у вас люди на улице стоят? – возмутился он. – Где директор?» – «Директор, товарищ Перочинский, – объяснила ему заместитель директора, Мария Ивановна, – уехал в управление, а я, простите, говорила по телефону с базой и не смогла проследить за очередью».

Объявив заместителю выговор и отказавшись от ужина, Горлов ушел домой злой и голодный. «Как так можно? – думал он. – Идет война, люди голодают, работают как проклятые, ночей не спят, а тут черт знает что! Официантки бездельничают, а люди на улице мерзнут!» В этот момент ни с того ни с сего в его возмущенном мозгу промелькнула непрошеная мысль: «А какая задница у этой самой Марии Ивановны!», но развивать ее он не стал, чтобы не расслабляться, а вспомнил, как недавно в складском помещении ресторана «Звездочка» на Преображенской площади во время проверки были обнаружены сосиски, покрытые слизью, сазан, изъеденный крысами, заплесневелая лососина, протухшая селедка. «Эти бы продукты да голодающим ленинградцам! – подумал он. – И что еще должно произойти с нами, чтобы мы по-другому стали ко всему относиться, неужели нам и войны мало?! Надо, наверное, каждого разгильдяя, хоть на месяц, на фронт посылать, проветриться. Пусть пороху понюхает, тогда и жизнь ценить научится, и работать станет лучше». Идеям заместителя наркома не суждено было сбыться. Разгильдяи в России так и остались разгильдяями.

До дома Горлов добирался на трамвае. В темном вагоне было пусто. Прикорнув в своем углу, дремала кондукторша да храпел, вытянувшись (если так можно выразиться в данном случае) на лавке, безногий инвалид. Трамвай позвякивал вагонными соединениями и решетками, дребезжал стеклами, дзинькал на стыках рельс, громыхал на стрелках и выл, как подстреленный буйвол, тормозя на остановках.

У этого трамвая, как и у всех московских трамваев, были свои проблемы и трудности, совсем не похожие на проблемы и трудности общепита.

Народ постоянно норовил влезть в него через переднюю дверь, а поэтому тот, кто входил как положено, через заднюю, не мог из него выйти как положено, через переднюю: проход был забит людьми. На протяжении многих лет московские власти вели с этим явлением упорную, но безуспешную борьбу. В октябре 1942 года Мосгорисполком в очередной раз запретил пассажирам входить в вагон через переднюю дверь. Право на это предоставлялось только беременным женщинам и инвалидам первой и второй групп. Но поскольку срок беременности в постановлении Мосгорисполкома не оговаривался, женщины всех возрастов продолжали лезть в вагон через переднюю дверь. Лезли в нее и мужчины. Некоторые из них прикидывались для этого инвалидами.

В июне 1943 года в Москве стали действовать новые трамвайные правила. Они ввели новые запреты и штрафы. Особенно строго стали относиться московские власти к тем, кто ездил на буферах и подножках. За провоз одного места багажа в трамвае стали брать рубль, а вот лыжи разрешалось провозить бесплатно. Кондукторы отрывали пассажирам, в зависимости от дальности поездки, необходимое количество билетов. У тех, кто ехал далеко, билеты составляли ленту в двадцать-тридцать сантиметров. Талонов на проезд в трамвае тогда еще не было. Отсутствие их приводило к тому, что пассажиру, не имеющему мелочи, кондуктор кричал: «Сойдите, гражданин, с трамвая!» – «А почему не с ума?» – ворчал тот.

Летом 1944-го трамваи окрасили в голубой цвет. Возможно, этот цвет разглаживал опаленные войной души пассажиров. Так это или не так, утверждать не берусь, но именно в голубом вагоне произошел случай, позволивший говорить о смягчении московских нравов. Заснула кондукторша. Уморилась за день. Рядом с ней женщина сидела. Пожалела ее и стала на всех входящих, которые, как назло, хотели взять билет, руками махать и делать им страшное лицо, дескать, не шумите, дайте человеку поспать. Да и сама кондукторша просыпаться не желала, бормотала что-то во сне, морщилась и отталкивала протянутые ей деньги. Человеку иногда надо хоть пять минут поспать, и после этого ему сразу становится легче. Женщина, охранявшая сон кондуктора, это понимала.

Да, нелегкая работа была у трамвайщиков. Первая смена начинала работать в четыре часа тридцать минут утра. Чтобы попасть к этому времени в парк, нужно было не опоздать на трамвай специального маршрута, который проходил в районе твоего дома в четвертом часу утра, а вернее, ночи. Зимой, в морозы, вагоновожатые не всегда могли стронуть свой трамвай с места: вагоны, простоявшие ночь на морозе, примерзали к рельсам. Приходилось толкать их с помощью другого трамвая, простоявшего ночь в депо. Те, кто работал в последнюю (вторую или третью) смену, должны были вернуться в депо к двум часам ночи. Если возвращались позже, опаздывали на трамвай, развозивший вагоновожатых и кондукторов по домам. Особенно тяжело было работать зимой, в морозы. Большинство трамваев не имело дверей, не было и кабины для вагоновожатого. От пассажиров вожатого отделяла лишь металлическая стойка за его спиной. Когда пассажиров набивалось много, они толкались, наседали на вожатого и, естественно, мешали ему вести трамвай. К тому же от дыхания десятков людей запотевали, а затем, естественно, и покрывались коркой льда стекла. Для того чтобы видеть дорогу, вагоновожатому приходилось время от времени протирать стекла солью. Проволочка, проведенная под окном, хоть и нагревалась, но защитить его от наледи не могла.