Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Наутро напела мне соседка. Скромничает, ломается, а у самой слюни текут от удовольствия:

— Военный какой-то чаще всех бывает. Кучерявый такой из себя. С ним это точно... При мне они запирались, куда уж дальше. А что не видела лично, этого не скажу, врать не буду.

Не хотел я ей верить, не хотел... Больно уж противная баба. Отравила мне все нутро.

... — Сука ты, сука!

— Не смей, дурак! Не смей!

— А... я не смей??? А ты...

— Убирайся сию минуту! Ты пьяный, мне противно на тебя смотреть!

И я ее ударил. С правой, крепко, со всей силы. Отлетела она на диван и смотрит на меня. Не плачет, смотрит только...

... — Ну вот что, герой, — говорит ее отец, — собирай вещи, и чтобы духу твоего здесь не было.

Я стою в дверях.

— За этим и пришел, — говорю. А сам пришел совсем не за этим.

— Судить бы тебя, негодяя, да стыдно. Позор!

— Прежде чем судить, надо рассудить, — отвечаю.

— Мне теперь уже все равно, — говорит она и смотрит в окно, — но тебе полезно будет узнать, с кем я запиралась. Я уже знаю, что тебе Мария Тихоновна рассказывала. Это было, я действительно один раз запиралась. От нее. Твой Романов был, он теперь военврач. Мы с ним чай пили, а она все лезла, каждую минуту заглядывала. Вот я и щелкнула замком у нее перед носом.

А я всё кидаю свои рубашки. Хоть бы замолчала, что ли...

— Заходили ко мне только твои друзья-альпинисты.

Захлопнул я чемодан.

— Что осталось, сложишь в старый рюкзак. Потом заберу.

Черт его принес, этого папашу. Мужик он неплохой, да приперся не вовремя...

Лучше не вспоминать. Пойду в дом, может, почитаю. Надоело все, опротивело. Читать второй раз тоже неинтересно. А этот вот читает и второй, и третий раз. Через день читает, по два часа перед сном — с девяти до одиннадцати. Бернард Шоу «Пьесы». Читает и смеется. Я до конца не смог добить, муть какая-то... Или не понимаю я? Стихи вот тоже. Хорошо, если к месту, по настроению. Можно тогда несколько стихов прочесть. Самых хороших. Есенин, например.

«Старый знакомый». Самая лучшая наша книга, да сколько же ее можно читать? «Записки охотника» Тургенева. Классик русской литературы. В школе проходили. Нежизненная какая-то вещь... Открыл книгу... «Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти...» Кому это надо? Орловский мужик... носит лапти... Ну и что? Мне-то что от этого?! Что ему тут может нравиться?.. Симфонии вот тоже. Слушает, глаза закрывает, чуть не плачет. И не притворяется, это точно. Пьесы эти ему действительно нравятся больше, чем «Старый знакомый». Понимает он. В этом все дело. Тут как в альпинизме: душой понимать надо. Сколько смеются над нами: «Умный в горы не пойдет». Не понимают, потому что не знают. А люди любят только то, что знают. Своих друзей, песни, которые сами поют, свой город, свою еду и обычаи. С какой стати мне, например, любить Рио-де-Жанейро или устриц с трепангами, которых я сроду в глаза не видел?! Но здесь не то, здесь обидно. Почему я отрезан от этих стихов, от симфоний и от этого самого Бернарда Шоу? А ведь они берутся судить о том, чего не знают. Как он о войне, о Ленинграде. Или этот геолог, что в журнале «Юность» поносит альпинистов. Они, мол, альпинисты, только и способны, что в поезде бравые песни петь. И после этого описывает, как проходили какой-то паршивый перевал да какие при этом были страсти. Загнать бы этого геолога хоть раз на Шхельду или на Ушбу!

5

Психологическая несовместимость. Так это теперь называется. Человека трудно переделать на свой лад, да и не нужно. Просто надо, видимо, держаться людей своего круга. Прав был, наверное, Морган, когда говорил о двух наследственностях: одна — это гены, а другая передается путем опыта предыдущего поколения через пример, речь, письмо. Мы называем это воспитанием, но кто, как не сама природа, распределяет это воспитание между людьми?! Одному много, другому поменьше, третьему — ничего. Вот ему как раз не досталось ничего. Кое-что он взял сам, но этим путем могут прийти к цели только гениальные одиночки. К тому же у него и нет никакой цели. И не будет уже. А жить нам надо...

Интересно, чем все это кончится? Как волки стали. Волки и те держатся стаями, когда прижмет. А мы ведь люди. Я виноват в том, что не хочу быть таким, как он. Это неправильно? Почему я должен становиться скотиной?! Слишком много я терпел и со всем соглашался. История с баранами, например.

Осенью мимо нас через перевал гнали баранов. Чабаны отар были последними людьми, которых мы видели. Напаивали мы их так, что они с трудом взбирались в седла. Один раз он позвал меня на двор и показал длинный шест с проволочной петлей на конце.

— Что это такое? — не понял я.

— Это баранина. — Он многозначительно подмигнул. — Козлятина жестковата и постновата. Тэке лучше всего готовить пополам с бараниной.

— Это не баранина, это — воровство, — сообразил я наконец.

— Вернее, это орудие для воровства баранины. — Он ничуть не обиделся. — И потом, это не воровство, а спортивная охота, которую ты так любишь. Интереснее, чем на козла. Убьем мы в этом месяце козла или нет, неизвестно, а барана зарежем. Это уж точно.

— А если тебя поймают?!

— Меня не поймают. Могу обойтись без тебя, коли боишься.

Я пошел с ним. Ведь все равно, если будет скандал, отвечать двоим. Простить себе этого не могу.

Наш домик стоит среди леса в самом широком месте ущелья. Лес тянется сверху вниз километра на полтора. Это была последняя отара. (Выведал, сукин сын!) Гнали ее двое чабанов. Один ехал на лошади впереди, другой сзади. В отаре голов 300, не меньше. По узкой лесной дорожке баранам идти неудобно, обычно отара идет не гуськом, а широко, поэтому часть баранов шла по лесу. Мы спрятались за большим камнем у дороги, и, как только передний чабан проехал, этот «спортсмен» накинул петлю ближайшему барану на шею и подтянул его за камень. Боялись мы только собак, они шли позади. Не успел я вцепиться в переданного мне барана, как он тащил за шею другого. Тут же раздался лай выбежавшей вперед собаки. Отмахиваясь от нее винтовкой, он вышел на дорогу. Меня он оставил с баранами за камнем. Я слышал, как он по-киргизски поздоровался с чабаном:

— Кандай, якши?! (Как дела, хорошо?!)

— Ыракмат, жакши! (Спасибо, хорошо!) — ответил тот.

В этот момент на меня выскочила с рычанием другая собака. Я чуть было не выпустил баранов и не бросился бежать в лес. Но лай собаки сливался с лаем других, и я на минуту сдержался. Голоса уже удалялись:

— Какой колхоз?

— «Светлый путь» колхоз.

— Кетты к нам чай пить.

Вот идиот, он хочет, чтобы я здесь век сидел с этими баранами!

— Эки чабан. Далеко пошел. Отара большой. Слава богу!

Собака не уходила и продолжала громко, с остервенением лаять. Судорожно засунув головы баранов в петлю и затянув ее покрепче, я взялся за камень. Второй камень попал в собаку, и я остался один. Бараны дергались и бились как удавленники, пришлось привязать их к дереву.

Я поносил его последними словами, а он только смеялся. Меня всегда поражали его наглость и цинизм. А когда мы напились, он стал издеваться над моей трусостью. Я тогда еще пил вместе с ним и принимал живое участие в работе «завода». Он привез с собой змеевик и устроил самогонный аппарат — «завод». Сначала все это было отлично, но потом я начал чувствовать себя неважно. Он здоров как бык, ему ничего не делается, а мне труднее стало ходить в горах, и я не мог работать в полную силу. Если бы я не отказался пить, то сделался бы точно таким же бездельником, как и он. Но видеть его пьяным было невыносимо. «Завод» работал, пока не кончился сахар. Без сахара жить трудно. По радио мы сообщили в управление, что случайно облили сахар керосином, и попросили разрешения одному из нас спуститься за сахаром в город. Разрешили. Бросили монету. Его был орел, а вышла решка. Вот и пришлось мне врать и изворачиваться. Кажется, в управлении догадались, в чем дело.

Он все еще валяется в кровати и смотрит в потолок. На меня внимания не обращает. Я налил воду в чайник, поставил его на печку. Сердце колотится, начало стучать в висках. Видно, поднимается температура. Сделаю только чай. Если хочет мяса, пусть сам готовит, а с меня хватит и чая. Но дров придется нарубить. Взял темные очки, топор и вышел.

Сколько раз я видел эту картину — свежий снег?! Вот что никогда не может надоесть человеку. Солнце слепит и печет, пушистый снег искрится, тени от елей контрастные, ели почти белые, а скалы в снегу, припудрились на время. К обеду они опять будут черными. Вон уже капает с крыши, хотя и мороз. Ясным зимним утром горы по-особому пахнут. Я не могу сказать, чем именно, но это такой же сильный запах, как в сосновом лесу, на скошенном лугу или в полынной степи. Никакой никотин и винный перегар не могут убить этого запаха. Они так же, как душная комната, только подчеркивают его восприятие. Пожалуй, это запах свежести, радости и здоровья, если только они могут пахнуть. Мороз чуть-чуть слипляет ноздри, воздух бодрящий, вкусный. Дышится глубоко, легко. Таким утром я очень люблю колоть дрова. Поставишь полено, оценишь взглядом — куда его ударить, размахнешься и — раз... надвое. Надо еще знать, куда его ударить. В ели, скажем, сучья идут прямо в дерево до самой сердцевины. Тут вдоль сучка и бить надо. А березка клинится, поэтому надо попасть по самой сердцевине, диаметром круг развалить. Приятно, когда правильно рассчитаешь удар: и полено разлетелось, и топор в землю не ушел. Но сегодня никакого удовольствия от рубки не получилось. Поленья остались только суковатые, кололись плохо. Стучало сердце, было жарко, но я боялся раздеться. Все не ладилось, к горлу подступала злость. Видно, его здорово забрало, когда я за топор взялся. Да и я был хорош... Ведь если бы он меня ударил, я мог рубануть его по башке. Сгоряча мог бы.